Триумф Великого Комбинатора, или возвращение Остапа Бендера

Леонтьев Борис

"Слава партии родной!"

– Ну как? – нетерпеливо спросил Фома.

– А кто автор этой поэмы?

– Ну как же? Я!

– Бытово и гениально!

– Правда?

– Впечатляет! Абсолютно выдержанная поэма. Она будет иметь ураганный успех! Я это говорю подчеркнуто и без всякой тени сомнения. Тут и густейшей социалистической правды не нужно. И глаголы в плюсквамперфектум переводить нет необходимости. Ведь можете! Можете! Сразу видно, что у вас стиль, от которого не тошнит. И знаете, когда вы читали, даже мне на минуту хотелось стать коммунистом. Вот только много текста. Но, все равно, гениально!

– Неужели? Молодой человек...

– Остап Бендер, для вас просто – товарищ Бендер.

– Товарищ Бендер, вы меня спасли. Вы оплодотворили вашим рецептом пролетарской рифмы мои творческие мучения.

За это вам большое поэтическое спасибо.

Остап оживился.

– Могу вам дать ещу кучу поэтрецептиков. К примеру, вы стихи прозой не пробовали писать? Нет? Зря. Ударная штучка. А к скетчистам никогда не прислушивались? Нет? Тоже зря. Забойно-виртуозные вещички иногда выделывают. А по методу контаминирования не пробовали? Нет? Так отпробуйте! А юморные стихи? Вот где жила! Тут только помнить надо, что юмор – это когда боль обращают в смех, а не когда смех причиняет боль. Запомнили? Выкиньте массам такое, отчего гром грянет. Отличитесь остроумным коктейлем из обыденной пролетарской жизни Союза Республик! Напишите, в конце-концов, о пролетарском захолустье городе Немешаевске. Тем более, вы там были. Или вообще пишите прозой. Хотите, начало романа?

– Прозой? Да нет, я же поэт.

– А вы послушайте.

Утро февраля двенадцатого числа 1623 года выдалось дождливым. Господин де Тревиль, капитан королевских мушкетеров, проснулся от лая соседской собаки. В это же самое время в Париж со стороны деревни Парле Вруж Шампаньской провинции на лихом скакуне пьяный в доску, гордо держа уздечку, въехал молодой самовлюбленный болван, внешностью напоминающий гасконца. Звали молодого человека Д`Артаньян. Отец его, будучи бедным дворянином, по случайному совпадению обстоятельств носил то же самое имя. Впрочем, и благородные корни их родословной начинали виться где-то в десятом веке с рыцаря голубых подвязок мессира Д`Артаньяна. В тот самый момент, когда месье де Тревилю принесли в постель ароматную чашечку орлеанского чая, в лошадь молодого гасконца безжалостно запустили камнем. Кобыла встала на дыбы и протяжно завыла: "И-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! О! О! О! О! А!". Д`Артаньян свалился с коня и через некоторое время, в течение которого капитан королевских мушкетеров пил свою чашечку чая, лениво встал и, потирая ушибленную часть ягодицы, с ужасающим ревом прохрипел: "Какая падаль это сделала?" Ему ответила миледи, выведшая на утреннюю прогулку своего пса по кличке Рошфор. "Что вы имеете в виду, молодой человек, когда говорите слово "падаль"?" – спросила она. "Тысяча чертей! Но эта барышня создана для любви!" – с восхищением воскликнул гасконец и приблизился к миледи. "Сударь, а вам не кажется, что вы слишком много говорите?!" – строго спросил Рошфор, державший миледи за руку и время от времени говоривший ей с неподдельным собачьим акцентом: "Мадам, я верен вам! До гроба, мадам! До ада, мадам! Я верен вам, мадам...".

– Ну как? – строго спросил Бендер. – Застучало в голове?! Проза – это тоже виртуозная штучка. Так что, вы подумайте.

– Может, вы и правы...

"Удивительное дело, как по разному люди сходят с ума. Но надо подкрепиться", – подумал Остап и, бросив Фоме крылатую фразу "Помните, что гнев рождает поэта!", моментально вышел. Тем временем проснулся подпольный миллионер. Не обратив большого внимания на пассажира в косоворотке, он быстро оделся, сунул ноги в домашние туфли с язычками, взял махровое полотенце, кусок белого марсельского мыла и вышмыгнул из душного купе, но через минуту вернулся и долго ворчал, что в поезде совершенно неудобно: хотя на окнах и висят изящные занавески, уборная, видите ли, заперта на весь рейс. В ней, как объяснил проводник хранятся поездные масленки и пакля, и его, Корейко, туда не пустили, так как посчитали, что он вор.

– Видали, какие порядочки тут поразводили! – сердился Александр Иванович, ни к кому не обращаясь.

Поэт Фома Несдержанный кивнул, но в разговор не ввязался. Он задумчиво смотрел сквозь оконное стекло на белые чистые пески и печально качал головой. Если бы сейчас в купе заглянул известный критик Варлаам Писанино, то, несомненно, сказал бы, что в голове Фомы гонорарно зреет, а может, даже уже и созрела мысль о карьере поэта-прозаика.

А состав между тем следовал зеленой улицей. По откосам, по шпалам и по гравийному баласту гудел ветер, убаюкивая пощелкивающие рельсы. Поезд мотало

из стороны в сторону, подбрасывало на стыках, на уклонах он, раскачиваясь, ускорял ход, и тогда пронзительно визжали тормоза и ревел гудок. Поезд пролетал по мостам и нырял в туннели. В клубах пыли он продвигался по своей колее, по сложной системе разъездов, узлов и станций. Иногда полотно железной дороги спускалось ниже, и тогда за окном проносились утесы, дикие водовороты, длинные песчаные косы, дымящиеся трубы и разительные весенние пейзажи. Когда же поезд останавливался, то с фасадов станционных зданий на пассажиров с огромного плаката смотрел намалеванный темперными красками поэт Фома Несдержанный. Из уст поэта вылетали слова: "Зато от нас в Америке все давно в истерике!". Интересен тот факт, что во времена, когда гнилое буржуазное общество еще не было таким гнилым, каким оно стало после революции, на месте таких вот темперных плакатов вывешивались портреты (в фас и в профиль) поездных воров. Поэтому-то некоторые пассажиры по старорежимной привычке воспринимают пролетарские станционные плакаты как предупреждение: "Будьте бдительны, господа! Эти люди еще не пойманы. Берегите свои вещи!".

На седьмой день пути поезд "Бришкент-Москва", натужно просвистев, крадучись подошел к перрону Рязанского вокзала. Концессионеры вместе с пестрой массой пассажиров высыпали на перрон и зашагали вдоль пышущих азиатским жаром вагонов. Выйдя на площадь, Остап нашел глазами циферблат на фасаде Рязанского вокзала, украшенный знаками Зодиака. Стрелки показывали пять минут восьмого.

– Ах, время – это костер, в котором мы горим! пустился в рассуждения возбужденный московским пейзажем молодой искатель приключений. – Вы не находите, Александр Иванович? Удивительно устроен человек: он огорчается, когда теряет богатство, но равнодушен к тому, что безвозвратно проходит жизнь!

– Это уж точно! – вздохнул Корейко, поглядывая на свой перевязанный веревкой чемодан.

Компаньоны сели в запыленную извозчичью пролетку.

– К "Метрополю", любезный! – приказал Остап с наигранным холодком в голосе. Путешествие его утомило. Пухленький, в ловкой поддевке извозчик пустил понурую лошадь карьером. Пролетка, качаясь на круглых английских рессорах, выехала на Каланчевскую площадь, проколесила изрядное пространство по Домченской, покатила вниз по Мясницкой, срезала площадь имени товарища Железного Феликса, втянулась в Театральную и, наконец, остановилась у парадного подъезда гостиницы "Метрополь".

Расплатившись с извозчиком, Остап поспешил в вестибюль гостиницы, Корейко – за ним. Они подошли к стойке администратора и минут через десять, вонзившись в открытую пасть освещенного лифта, переступили порог тридцать четвертого номера и оказались в огромных, обставленных с королевской роскошью пятикомнатных апартаментах с вазонами, персидскими коврами и мебелью в стиле Людовика XVI.

Баловень судьбы вышел на балкон, жадно вдохнул свежесть весеннего утра, закурил папиросу.

– Выше голову, Александр Иванович! – крикнул он в глубину комнаты. – Дела нас здесь ждут великие. Заседание, вроде бы, продолжается.

Он стоял в самом центре советской столицы на балконе любимой гостиницы (стиль модерн!), по фасаду которой, прямо над его головой, узкой мозаичной лентой растянулось заявление:

ТОЛЬКО ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА В СОСТОЯНИИ ОСВОБОДИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОТ ИГА КАПИТАЛИЗМА. В.И.ЛЕНИН Слева, за зданием бывшей Городской думы, на Красной площади витал коммунистический дух над новым, величественным сооружением, облицованным ценными материалами, в котором находился саркофаг с бесценным телом. Сооружение стерегли золотые двуглавые орлы, зорко следя с высоты башен Кремля и Исторического музея.

Справа катил Аполлон в своей колеснице; манил к себе покупателей "Мюр-Мерилиз"; певец Замоскворечья грелся на солнышке, сидя в кресле на том самом месте, где Остап года три-четыре назад? – он засмеялся, вспомнив об этом – давал интервью, "попав под лошадь".

Прямо, за сквером, сносили лавки некогда шумного, огромного Охотного ряда. Москва расставалась с прошлым. Оперившаяся весна наедалась согревающим душу московским ударным солнцем. Бульвары и скверы были окутаны зеленой дымкой. Чистое, без единого облачка, небо представлялось в виде огромного рабоче-крестьянского транспаранта с лозунгом "Даешь!" Через день в московские окна должен был постучаться Первомай.