Триумфальная арка
Шрифт:
— У тебя хорошо, — сказал он. — Просторно и уютно.
Он открыл радиолу. Это был отличный аппарат с автоматической сменой пластинок. Они грудой лежали на столике, стоявшем рядом. Жоан взяла несколько штук и поставила их на диск.
— Ты знаешь, как она работает?
— Нет, — сказал он, хотя отлично это знал.
Она включила радиолу.
— Чудесная вещь. Не надо вставать и менять пластинки. Лежи, слушай и мечтай в сумерках…
Радиола и в самом деле работала великолепно. Равик знал, что она стоит, по крайней мере, двадцать тысяч франков. Комната наполнилась мягкой, словно плывущей музыкой — сентиментальные парижские
19
«Я буду ждать» (фр.).
Жоан стояла, подавшись вперед, и слушала.
— Нравится? — спросила она.
Равик кивнул. Он смотрел не на радиолу, а на Жоан, на ее восхищенное лицо, словно растворившееся в музыке. Как легко она способна увлечься. Как любил он в ней эту легкость, которой сам был лишен. Кончилось… Кончилось, подумал он, и эта мысль не причинила ему боли. Словно покидаешь знойную Италию и возвращаешься на туманный север.
Жоан выпрямилась и улыбнулась.
— Пойдем… Ты еще не видел спальню.
— А мне непременно надо ее посмотреть?
Она испытующе взглянула на него.
— Ты не хочешь посмотреть? Почему?
— Действительно, почему? — сказал он. — Конечно, посмотрю.
Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.
— Пойдем, — сказала она и взяла его за руку.
Спальня была обставлена в чисто французском вкусе. Большая кровать в стиле Людовика XVI — явная подделка под старину; туалетный столик в том же духе, своими очертаниями он напоминал человеческую почку; зеркало под барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла, словно взятые из стандартного голливудского фильма. Тут же стоял очень красивый расписной флорентийский ларь шестнадцатого века. Он явно не гармонировал со всем остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших мещан. Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и пара серебряных туфель.
Постель была неприбрана. Казалось, она еще сохраняла тепло Жоан. На туалетном столике стояли флаконы с духами. Один из стенных шкафов был открыт. В нем висели платья. Ее гардероб заметно пополнился. Жоан не отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.
— Нравится тебе у меня?
— Нравится. Все это очень подходит тебе.
Она кивнула. Ни о чем больше не думая, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени легкого волнения, которое он заметил вначале. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.
Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Мало того что она отвела мне роль наемного танцора из второсортного дансинга, она еще с наивным бесстыдством показывает мне квартиру, обставленную любовником, и выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.
— Жаль, что у тебя нет такой квартиры, — сказала она. — Тут чувствуешь себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.
— Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду…
— Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?
Он взял ее за руки.
— Да,
— Что? Что ты говоришь? Я… Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! — Она сверлила его взглядом. — Впрочем, нетрудно догадаться! Конечно, Морозов, этот…
— При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь увидел, говорит само за себя.
Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от бешенства. Она уже была уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.
— Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в «Шехерезаде», значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!
— Я не сказал, что ты стала содержанкой.
— Не сказал, но дал это понять! Теперь мне все ясно! Сначала ты устроил меня в «Шехерезаду» — в эту мерзкую дыру, потом оставил одну, и, если я к кому-то обратилась за помощью, если кто-то позаботился обо мне, значит, я непременно стала содержанкой! Да и что может быть на уме у ночного швейцара, кроме грязных мыслишек? Этот жалкий холуй не способен понять, что женщина может сама по себе чего-то стоить, что она может работать и кое-чего добиться! И ты — именно ты — упрекаешь меня в этом! Как только тебе не стыдно!
Неожиданно Равик резко повернул ее, подхватил под локти и бросил на кровать.
— Вот! — сказал он. — И хватит болтать ерунду!
Она была так ошеломлена, что осталась лежать на кровати.
— Может быть, ты еще и побьешь меня? — сказала она немного спустя.
— Нет. Я только не хочу больше выслушивать весь этот вздор.
Она лежала не шевелясь. Бледное лицо, обескровленные губы, безжизненные стеклянные глаза. Раскрытая грудь. Обнаженная нога, свисающая с кровати.
— Я звоню тебе, — сказала она, — ни о чем дурном не думаю, радуюсь, хочу быть с тобой… и вдруг, пожалуйста!.. Такая гадость! Гадость! — с отвращением повторила она. — Я-то думала, ты другой!
Равик стоял в дверях спальни. Он видел комнату с претенциозной мебелью, Жоан на кровати и ясно понимал, что вся эта обстановка как нельзя лучше подходит к ней. Он досадовал на себя, что завел этот разговор. Надо было уйти без всяких объяснений, и дело с концом. Но тогда она непременно пришла бы к нему и произошло бы то же самое.
— Да, я думала, ты другой, — повторила она. — От тебя я этого не ожидала.
Он ничего не ответил. Все это было предельно дешево, просто невыносимо. Вдруг он удивился самому себе: как это он мог три дня подряд внушать себе, что навсегда потеряет покой и сон, если она не вернется? А теперь… Какое ему до нее дело? Он достал сигарету и закурил. Его губы были горячи и сухи. Из соседней комнаты доносилась музыка. Радиола все еще играла, снова звучала песенка «J'attendrai…». Равик вышел из спальни и выключил радиолу.
Когда он вернулся, Жоан по-прежнему лежала на постели. Она как будто и не пошевелилась. Но халат ее был распахнут чуть шире, чем раньше.
— Жоан, — сказал он, — чем меньше об этом говорить, тем лучше…
— Не я завела этот разговор…
Он охотно запустил бы сейчас в нее флаконом духов.
— Знаю, — сказал он. — Разговор начал я, и я же его кончаю.
Он повернулся и направился к выходу. Но не успел он дойти до двери, как она оказалась перед ним. Захлопнув дверь, она широко расставила руки и преградила ему путь.