Триумфальная арка
Шрифт:
Он остановился. Что со мной творится? — подумал он. — Почему я стою здесь и ловлю руками воздух, словно этот воздух — прядь ее волос? Слишком поздно. Ничего нельзя вернуть. Ничто не возвращается. Так же, как не возвращается прожитое мгновение.
Он двинулся дальше. Через двор и черный ход прошел в «катакомбу». Заглянув в зал, он увидел за столиком нескольких человек и среди них Зайденбаума… Белого кителя на нем не было. Видимо, опасность миновала. Равик вошел в отель.
Морозов был у себя.
— Хорошо, что ты меня застал, — сказал он. — Я уже собрался уходить — увидел твои чемоданы и решил, что тебя опять выслали в Швейцарию.
— Здесь
— Да. Полиция больше не придет. Даже оставили жене Гольдберга труп мужа. Бесспорное самоубийство. Он еще наверху. Скоро вынесут.
— Хорошо. Значит, я могу снова въехать к себе.
— Посмотрел бы ты на Зайденбаума, — рассмеялся Морозов. — Он все время вертелся в номере у Гольдбергов с портфелем и какими-то бумагами. Да еще пенсне нацепил. Выдал за себя за адвоката и представителя страховой компании. Дерзил полицейским. Забрал у них паспорт старого Гольдберга. Заявил, что он ему нужен: полиция-де имеет право конфисковать только удостоверение личности. Все сошло гладко. У него есть какие-нибудь документы?
— Никаких.
— Вот это я понимаю, — сказал Морозов. — Ведь паспорту Гольдберга просто цены нет. Действителен еще целый год. Кто-нибудь сможет им воспользоваться. Не обязательно в Париже, для этого нужно нахальство Зайденбаума. Фотографию легко заменить. А если новоявленный Арон Гольдберг окажется недостаточно стар, то и дату рождения можно поставить другую. Это делают специалисты и совсем недорого берут. Переселение душ на современный манер — один паспорт на несколько жизней.
— Значит, Зайденбаум станет Гольдбергом?
— Нет. Наотрез отказался. Это ниже его достоинства. Он — Дон-Кихот всех беспаспортных и гонимых. С фаталистическим спокойствием он взирает на собственное будущее и ни за что не примет чужое имя, не желая изменять своему идеалу. А что, если бы ты стал Гольдбергом?
Равик отрицательно покачал головой.
— Нет. Я полностью согласен с Зайденбаумом. Он взял чемоданы и поднялся по лестнице. На площадке этажа, где жили Гольдберги, его обогнал старый еврей в черном сюртуке, с бородой и пейсами, с лицом библейского пророка. Старик — мрачный и бледный — неслышно ступал в туфлях на резиновых подошвах, и казалось, что он невесомо парит в сумраке коридора. Он отворил дверь комнаты Гольдбергов. На мгновение коридор осветился слабым красноватым отблеском свечей, и до Равика донеслись какие-то странные, монотонные стенания. Плакальщицы, — подумал он. — Неужели они еще существуют в наше время? Или это причитает Рут Гольдберг?..
Равик открыл дверь и увидел у окна Жоан. Она встрепенулась.
— Наконец-то! Что случилось? Почему ты с чемоданами? Опять должен уехать?
Равик поставил чемоданы около кровати.
— Ничего особенного не случилось. Простая мера предосторожности. У нас умер один человек. Ждали полицию. Теперь все в порядке.
— Я звонила тебе. Мне ответили, что ты здесь больше не живешь.
— Очевидно, это хозяйка. Как всегда, она действует осторожно и умно.
— Я сразу же прибежала… Открытая пустая комната. Вещей нигде не видно. Я решила… Равик! — Ее голос дрожал.
Равик заставил себя улыбнуться.
— Вот видишь, какой я ненадежный человек. На меня лучше не полагаться.
В дверь постучали. На пороге появился Морозов с двумя бутылками в руках.
— Равик, ты забыл свое снаряжение…
В темноте он увидел Жоан, но сделал вид, будто не заметил ее. Равик сомневался, узнал ли он ее вообще. Не
Равик поставил кальвадос и «вуврэ» на стол. Через открытое окно доносился тот же голос, какой он услышал на лестнице. Плач по усопшему. Голос нарастал, стихал и снова звучал в полную силу. Очевидно, окна Гольдбергов были открыты — стояла теплая ночь; похолодевшее тело старого Арона лежало в комнате, обставленной мебелью из красного дерева, и уже начало медленно разлагаться.
— Равик, — сказала Жоан. — Я тоскую. Сама не знаю почему. Весь день. Позволь мне остаться у тебя.
Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он ждал иного. Это было слишком прямолинейно.
— Надолго? — спросил он.
— До завтра.
— Всего лишь?
Она села на кровать.
— Разве нельзя обо всем забыть, Равик?
— Нет, Жоан, нельзя.
— Мне ничего не надо. Только уснуть рядом с тобой. Или можно, я лягу на диване?
— Нельзя. Я скоро уйду. В клинику.
— Не важно. Я буду ждать тебя. Я ведь часто ждала тебя.
Он промолчал, удивляясь собственному спокойствию. Легкий жар и волнение, которые он чувствовал на улице, уже прошли.
— И к тому же тебе совсем не надо идти в клинику.
Равик молчал. Он понимал, что погибнет, если проведет с ней ночь. Это все равно что подписать вексель, когда нечем платить. Она станет приходить к нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий раз требовать новых уступок, ничего не уступая со своей стороны, пока он не окажется полностью в ее власти. И в один прекрасный день она оставит его, безвольную жертву собственной страсти и слабости. Конечно, сейчас она вовсе этого не хочет, она даже не может представить себе ничего подобного, и тем не менее все произойдет именно так. Казалось бы, что тут особенно раздумывать: еще одна ночь, какая разница! Но в том-то и дело, что каждая такая ночь подтачивает твою способность сопротивляться, единственное, что составляет непреложную основу жизни. Прегрешение против духа — вот как, опасливо и осторожно, называлось это на языке католической церкви, и тут же, в противоречие со всем ее учением, намекалось, что подобные прегрешения не простятся ни в этой, ни в загробной жизни.
— Ты права, — сказал Равик. — Мне не надо идти в клинику. Но я не хочу, чтобы ты оставалась.
Он ждал взрыва. Но она спокойно спросила:
— Почему не хочешь?
Стоит ли пытаться объяснять ей? Да и возможно ли объяснить?..
— Тебе здесь больше нет места, — ответил он.
— Мое место здесь.
— Нет.
— Почему?
Он молчал. Как она хитра! — подумал он. — Задает простые вопросы и вынуждает его объясняться. А кто объясняется, тот уже оправдывается.
— Ты сама все прекрасно понимаешь, — сказал он. — Не задавай глупых вопросов.
— Ты больше не хочешь меня?
— Нет, — ответил он и, сам того не желая, добавил: — Это не совсем так.
Через окно, из комнаты Гольдбергов, доносился монотонный плач. Там оплакивали смерть. Скорбь пастухов на горах ливанских, разыгрываемая где-то в закоулках Парижа.
— Равик, — сказала Жоан. — Ты должен мне помочь.
— Именно это я и сделаю, оставив тебя. И ты оставь меня.
Она словно и не слышала.
— Ты должен мне помочь. Я могла бы по-прежнему лгать и лгать, но больше не хочу. Да, у меня кто-то есть. Но это совсем не то, что было у нас с тобой. Если бы это было то же самое, я не пришла бы к тебе.