Троцкий. Книга 2
Шрифт:
Порой Троцкий, верно отображая главную мысль при характеристике личности, кокетничает с фразой, демонстрирует свою виртуозность во владении словом. Вот, например, каким выглядит черновик его статьи о Жане Лонге, подготовленной в 1919 году для журнала "Коммунистический Интернационал", с которым он одно время активно сотрудничал: "…теперь, когда класс открыто идет на класс, когда исторические идеи вооружены до зубов и решают свою тяжбу сталью, каким оскорбительным издевательством над нашей эпохой являются "социалисты" типа Лонге. Мы его только что видали: кланяется направо, расшаркивается налево, молится великому Гладстону, который обманывает Ирландию, склоняется перед своим физическим дедом Марксом, который презирал и ненавидел лицемера Гладстона, восхваляет царского наперсника Вивиани, первого министра президента империалистической войны, сочетает Ренана с русской революцией, Вильсона
64
64. ЦПА, ф. 325, оп. 1, д. 279, л. 6.
У Троцкого-портретиста исключительная образность и красочность письма. Но главное для него — политическая позиция героя. Вот что он пишет в своем очерке о Петре Струве, опубликованном в 1909 году: "Главный талант Струве или, если хотите, проклятие его природы в том, что он всегда действовал "по поручению". Идеи-властительницы никогда не знал; зато всегда стоял к услугам выдвигающихся классов — для идеологических поручений… в будущем сможет утешаться разве лишь длинным политическим титулом своим в новом издании словаря Брокгауза: сперва марксист, затем либерал-идеалист, а после того славянофил-антисемит и великороссийский империалист… из голынтинских выходцев" [65] .
65
65. Троцкий Л. Соч. Т. VII. С. 241, 246.
Большинство его портретов написаны только темными тонами или только светлыми. У него как у истого большевика была позиция: или союзник, или противник; или друг, или враг. И если враг — на портрете нет ни одного светлого пятна. В черновике статьи "Царская рать за охотой" Троцкий пишет о Николае II: "Тупой и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков, достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками рода царских поколений…" [66] Чувство меры здесь явно изменило Троцкому. Не с тех ли пор у нас русского императора изображали абсолютным ничтожеством? Троцкий не хотел замечать сильных сторон облика последнего царя: невозмутимость в самых трагических ситуациях, мужество, державное достоинство и т. д. Но по Троцкому: раз император — значит, средоточие зла и низостей…
66
66. ЦПА, ф. 325, оп. 1, д. 196, л. 7–8.
Троцкий понимал, что история — не просто смена времен и эпох. Это бесконечная галерея лиц, оставивших свой след на земле. В 1901–1902 годах Троцкий сделал ряд набросков к портретам В.А.Жуковского, Н.В.Гоголя, А.И.Герцена, Н.А.Добролюбова, очень любимого им Г.И.Успенского. Для всех их характерны многоцветность, разнообразие оттенков и в то же время интеллектуальная расплывчатость, акцентирование внимания лишь на каком-то нюансе характера или судьбы. В этих работах Бронштейн (тогда он еще не был Троцким) предстает как начинающий импрессионист, быстро накладывающий свои впечатления-мазки на полотно.
Работая, например, над очерком о Жуковском, молодой литератор "нажимает" на его романтизм: писатель "приспособил к русскому климату немецких и английских чертей — и тем насадил в России романтизм". Каков романтизм Жуковского? "Это — желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон, жалоба на несовершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастье, которое бог знает в чем состояло… Всю свою жизнь писатель прожил в оранжерейной атмосфере… И во всю жизнь, во всю долгую жизнь Жуковского, кошмары крепостного права не тревожили его поэтического полусна" [67] .
67
67. Троцкий
Иногда молодому публицисту удается одной-двумя фразами сказать во сто крат больше, чем кому-нибудь другому: "…Гоголь-сердцевед, Гоголь-юморист, Гоголь-реалист, выведший на лобное место всероссийскую пошлость, узость, бездеятельность, маниловщину… Кто посмеет бросить ныне камень осуждения в великого мученика совести, который так страстно искал истины и ценой таких страданий покупал заблуждение?" [68] Поразительно умение совсем молодого Троцкого в парадоксально-афористической форме ярко высветить основную черту личности, портрет которой он создавал: "великий мученик совести…"
68
68. Там же. С. 16. 20.
О Герцене Троцкий написал то, что сегодня в какой-то степени можно отнести и к нему самому: "Мы, по-видимому, вступаем в "эпоху" реставрации или, пожалуй, легализации Герцена, что естественным образом создает или обновляет некоторый культ его личности. Мы искренно и глубоко убеждены, что личность Герцена настолько громадна, выпукла, заслуги его в истории развития русского общественного самосознания столь велики, что исключают надобность и возможность какой бы то ни было переоценки, преувеличения…" [69] Троцкий не мог знать, что в некотором смысле он в чем-то повторит общественную судьбу Герцена. Конечно, его "Бюллетень оппозиции" не был так возвышен как "Колокол" Герцена, но их роднила мятежность духа и тоска по свободе для родины. Хотя для революционера XX века свобода была закована в классовые обручи, а у Герцена она витала высоко над извечным эгоизмом социальных групп.
69
69. Там же. С. 27.
Охватывая своим взором целую эпоху мастеров слова, Троцкий явно не симпатизирует декадансу, мистике, глубоко субъективной философичности целого ряда видных русских литераторов в начале нынешнего столетия. Особенно достается Константину Бальмонту и Дмитрию Мережковскому. В очерке "О Бальмонте" Троцкий сыграл с поэтом злую шутку: напечатал в начале статьи стихотворение Бальмонта в шестнадцать строк; при этом последнее четверостишие поставил первым, третье — вторым и т. д. Другими словами, "перестроил" стих. И спрашивает, заметил ли это читатель. Действительно, не зная стихотворения, обнаружить это невозможно. Троцкий в восторге: он "доказал", что Бальмонт — верный носитель декадентского идеала, который "эмансипирует" поэтическую строку от здравого смысла…" [70]
70
70. Там же. С. 167–168.
"Подковырнув" таким образом своеобразного поэта, Троцкий откровенно высмеивает формалистические увлечения Бальмонта, который "беззаботно приплясывает" в такт стиху и "приседает на рифмах". Читая очерк о поэте, закончившем свою жизнь, как и Троцкий, в изгнании, еще раз убеждаешься: неординарным, нестандартным, необычным людям и самобытному таланту всегда жить трудно. Усредненное обычность, конформность не вызывают столь ядовитых тирад. Но… их носители редко удостаиваются собственных портретов.
Троцкий давно интересовался публикациями Дмитрия Мережковского и его жены, Зинаиды Гиппиус. Она интересовала Троцкого не столько как поэтесса (к ее стихам он относился насмешливо-иронически), сколько как писательница-портретистка. Будучи уже на Принкипо, изгнанник с интересом прочел воспоминания этой женщины о великих современниках, которых она знала лично, — о А.Блоке, А.Белом, Ф.Сологубе, В.Розанове, Л.Толстом, А.Чехове и других. Книга называлась "Живые лица. Синяя книга: петербургский дневник 1914–1918" (напечатана в Белграде). Троцкий не мог не отдать должного мастерству и наблюдательности писательницы, не преминув, правда, высмеять ее мистику, о которой интеллигенция Петербурга еще на пороге века рассказывала анекдоты. Многие знали, что для Гиппиус число "9" было кошмаром. Оно, как писала поэтесса, преследовало ее всю жизнь. В этой цифре ей виделся перст Провидения. Возможно, что так все и было. Троцкий никогда не узнает, что ее муж, Дмитрий Мережковский, умрет 9 декабря 1941 года, а она сама — 9 сентября 1945 года…