Трое из навигацкой школы
Шрифт:
— Почему их сиятельство на носилках несут? — спросил Алексей шепотом карлицу.
— Ножки у нее не ходят, — ответила та серьезно и печально. Пока княгиню раздевали, укладывали на огромную кровать, Алексей стоял подле карлицы и обдумывал, как бы половчее спросить про князя. Аглая Назаровна ругалась, стонала, приживалки вопили на все лады, горничная разбила кувшин с водой, облила барский подол, за что тут же была награждена пощечиной. Ни секунды не медля, горничная передала этот подарок сенной девке, та вручила пощечину казачку…
«Вот дурной дом», — подумал
— А почему у их сиятельства ножки больные?
— Отнялись, — с готовностью объяснила карлица. — Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с нами и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, — продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. — Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила.
— А где сейчас князь Черкасский? — поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого «любила» произнесенного в прошедшем времени.
— На своей половине, где ж ему быть, — ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. — Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят.
Княгиня, наконец, улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха.
— Прошка!
Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника:
— Ну, Алексей Иванович, — встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, — Алексашка! — Приступим… — и засучил рукава.
18
— Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой! Радость Друбарева и Марфы не поддается никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери.
На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче, и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова.
— Не узнаете, что ли? — пролепетала она наконец. — Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны.
— Быть не может… — Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. — Ну?..
Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке.
— Уж как я к вам добиралась-то… Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая!
Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая:
— Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива?
— Они мне вольную хотели дать, да где уж… — твердила Лиза. — А чья я теперь?
Потом она словно опомнилась, выпростала плечо из Сашиной руки.
— Да живы они. Что им сделается-то? Отвернитесь… Она распахнула епанчу, запустила пальцы за лиф и вытащила мелко сложенную записку.
— Вот.
«Голубчик мой, Саша! Не хотела навлекать
Он прочитал все одним взглядом, половины не понял, буквы прыгали по бумаге, словно рысью скакали, перо продырявило бумагу и рассыпало бисер клякс. Стремительное письмо, на одном вздохе писано. Одно ясно — не пойдет она за Брильи. Грусти, француз! Саша перевел дух, поцеловал записку и принялся теперь уже внимательно разбирать фантастический Анастасьин почерк.
— Где это писано?
Лиза вполне оправилась и даже удовольствие стала находить в своем положении. Уж, наверное, этот молодой красивый человек сможет как-то определить ее судьбу.
— Писано это в трактире… то есть в гостинице на границе, — сказала она степенно. — Утром я причесываю барышню…
— Где сейчас Анастасия?
— Далеко. Наверное, в самом Париже. Француз-то вначале воротиться хотел. Назад! В Петербург! Бесчестье! Ровно сбесился, ногами топал. Я барышню причесываю…
— Что ты заладила… причесываю… Ты дело говори! Лиза поджала губы и невозмутимо продолжала:
— Утром я причесываю барышню, а он ворвался. Бледный, без парика, в одной руке камзол, а в другой страницы, из книги вырванные. Анастасия Павловна вроде бы удивились, но спокойно так спрашивают: «Сережа, ты ошалел?» А француз камзол ей под ноги бросил, а сам читает страницы: «Что это? Во имя всевышнего… Золу видеть — болеть от простуды! Зонтик потерять — обманутые надежды!» Анастасия Павловна страницы из его рук вынули и читают: «Зрачок видеть — попасть впросак». Сережа, по-моему, это сонник.
Несмотря на драматизм ситуации Саша принялся истерически хохотать, представленная Лизой картина встала перед глазами, как живая. Девушка тоже хихикнула, уважая Сашино состояние.
— Француз кричит: «Я этого дела Лес… Лек… Лестоку не прощу! Он украл бумаги, а взамен это подсунул!» А барышня с сомнением спрашивает: «Но откуда Лесток взял сонник?» А Брильи: «Бумаги похитили в охотничьем особняке. А похититель — последний русский, вот кто! Он — лестокова ищейка. Мы едем в Петербург!» А барышня как ножкой топнут: «А меня куда? Лестоку? В обмен на бумаги, которые ты вез?» Потом у них истерика, француз ножки им целовал…
— И она позволила? — ревниво воскликнул Саша.
— Мы француза выгнали, — с кокетливым смешком продолжала Лиза, — сами сели письмо писать. На словах барышня велели сказать, что еще угрожает опасность тому юноше, что в театре у Анны Гавриловны лицедействовал.
— До этого юноши Лесток не доберется. — Саша спрятал записку на груди и сразу стал озабоченным: — Вот что… Здесь тебе оставаться нельзя. Я должен нанести визит одной даме. Пойдешь со мной. Ты знаешь госпожу Рейгель?
— Веру Дмитриевну?