Трое из океана
Шрифт:
Ночью, когда поезд остановился на одной из маленьких станций, Аро неожиданно покинул купе.
— Хочу остановочку сделать на сутки, с фронтовым дружком повидаться, — доверительно сообщил Аро проводнику. — Вместе до Берлина дотопали.
На станции почти сразу же попалась попутная машина, и к утру Аро очутился в областном центре. В до вершение удачи за время пути выяснилось, что шофер имеет собственный домишко, и как-то само собой реши лось, что Аро остановится у него на время, пока завершит все дела в городе.
Утром
Но вел он себя странно: целыми часами толкался на центральном рынке, в самой гуще толпы, заходил в бесчисленные мелкие магазинчики, скверы и парки, кружил по всему городу неутомимо и настойчиво. Много времени проводил в ресторанах. Медленно потягивая пиво, обшаривая глазами соседние столики, Аро чутко прислушивался ко всему, о чем говорилось вокруг.
Вечер четвертого дня, как обычно, застал его в ресторане.
Стемнело. Под высоким потолком зажглись стеклянные люстры. Вспыхнули настенные бра. В зеркальных створках буфета заиграли веселые блики. За соседним столиком лицом к Аро нетвердо сидел высокий мужчина лет тридцати, со скуластым добрым лицом и густой копной черных волос. Мужчина был пьян, но продолжал пить рюмку за рюмкой, закусывая ломтиками колбасы.
— Вот так оно все и получилось, — говорил пьяный случайному, как видно, собеседнику, старику в опрятном черном костюме. — Простите, не знаю, папаша, как вас величать. Жена померла, ребятишек у нас не было. Старики еще в Отечественную… ик!.. в Отечественную скончались. И остался я гол как сокол, один на всем белом свете. Хочу теперь на целину податься, там буду шоферить.
Как видно, болтовня пьяного порядком надоела старику. Несколько раз он порывался уйти, но мужчина удерживал его за рукав.
— Нет, вы погодите, папаша, тут такое дело…
Аро забрал свое пиво, стакан и подсел к столику соседей.
— Разрешите? Люблю компанию. Хуже нет в одиночку пить.
— Пжалста!
Старик облегченно вдохнул, сейчас же поднялся и ушел.
— Ваше здоровье! — поднял свой стакан Аро.
Чокнулись. Потом еще. Пьяный снова начал рассказывать историю своей печальной жизни, довольный, что нашел такого внимательного слушателя. Аро не только слушал, но даже расспрашивал мужчину.
Из ресторана вышли за полночь. Одной рукой Аро бережно поддерживал новоприобретенного друга за талию, в другой нес его чемоданчик, полученный в гардеробе. Усадив пьяного на заднее сиденье такси, Аро поместился рядом и скомандовал шоферу:
— В Ольгино.
Прыгая на ухабах, такси помчалось сквозь черноту ноябрьской ночи.
Промелькнули огни предместий. Кренясь на виражах, расшвыривая гальку, такси не замедляло хода. Пьяный продолжал рассказывать о своей неудавшейся жизни. Аро молчал. Привалившись к спинке сиденья, подняв воротник, он,
Когда фары автомобиля осветили избы села Шуй, Аро неожиданно остановил такси.
— Не поедем мы сегодня в Ольгино. Успеется. Заночуем здесь, у свояка. Утром еще по баночке пропустим.
— А как же с оплатой? Вы ж, гражданин, до Ольгино рядились, — запротестовал шофер.
— Убыток, значит? — сочувственно спросил Аро. — Сколько там нащелкало? Ладно, скаредничать не буду. Получай сполна.
Аро помог пьяному выбраться из машины, нежно обнял его за плечи, пряча лицо в воротник.
Шофер покачал головой, внимательно посмотрел, как идут двое. Один — ступая твердо и широко, другой — подволакивая ноги, мелкими безвольными шажками.
— Я устал, браток, — пожаловался мужчина. — Куда ты меня ведешь?
— Ничего, теперь уже скоро…
Сын дашнака
Далеко в ночи беззвучно, как зарница, полыхало зарево большого пожара. Сухо пощелкивали винтовочные выстрелы. Ближе к даче, над рощей платанов, встревоженно носились в воздухе вспугнутые грачи. На фоне зарева они казались черными крестиками.
На самой даче шла лихорадочная работа. Из распахнутых настежь окон на подстриженные зеленые куртины и газоны вываливались тяжелые узлы, кожаные чемоданы, баулы. Директор крупного завода в Алаверди, один из главарей контрреволюционной организации дашнаков, Патканян покидал родную Армению.
Сбившись в одну маленькую испуганную кучку, дети вместе с матерью стояли на веранде. Только самый спасший, восьмилетний Перч, стиснув кулачки, ходил вслед за отцом, распоряжавшимся погрузкой.
— Отец, почему ты не прикажешь перестрелять большевиков, всех, кто хочет захватить наш дом?
— После, после, мой мальчик, — озабоченно отмахивался от сына Патканян-старший. — Мы еще вернемся. Тогда и рассчитаемся со всеми красными бандитами. А пока надо уезжать. Эй, Гаспарян! Камень на твою голову! Как ты вяжешь чемоданы?
Застоявшиеся сытые кони рванули перегруженные коляски, легко вынесли их по хрустящему гравию на крутой подъем. Зарево поднялось еще выше. Выстрелы стали слышнее. Кони чутко прядали ушами, коротко всхрапывали, переходя на размашистую рысь.
Патканян-старший погрозил кулаком в сторону пожара.
— Мы отступаем, но и вы, проклятые, найдете здесь только голую выжженную землю!
Такой и запомнилась на всю жизнь Перчу эта страшная ноябрьская ночь 1920 года: грозящий волосатый кулак отца, его хриплые проклятья, стаи грачей, вьющиеся над брошенным родным домом, безмолвные и тем еще более страшные сполохи пожарища…
Патканян и его друзья не бросали слов на ветер. От Еревана до Давалу бежавшие дашнаки оставляли за собой срубленные фруктовые сады, сожженные рощи. На месте цветущих армянских деревень курились кучи золы.