Трое под одной крышей
Шрифт:
А где они сейчас — чахоточные и чесоточные? За деньги не найдешь.
Детишки к Маше подбежали, окружили, руки в корзину запустили, обязательно им потрогать надо.
— Ой, тетя Маня, какие грибы! Да белых сколько!
— Сами они, что ли, тебе в корзинку прыгают? — позавидовала Волошина.
— Прыгают, как же! Понагинайся за ними, всю поясницу разломило, — прибеднилась Маша. Поясница, правда, побаливала, но не так уж сильно.
— Это у тебя отложение соли, — веско пояснила бабушка Волошина. Она второй год выписывала журнал «Здоровье» и теперь уже очень разбиралась в
— Это кто же такой?
— Баба приходила.
— Сватья, что ли?
— А то я твою сватью не знаю. Чужая. Солидная — в дверь не пролезет. Губы намазанные и ногти красные.
— Говорила что-нибудь?
— Я, говорит, еще приду, если она дома будет. У меня, говорит, до нее важное дело.
— Может, от Танюши, из Москвы…
— Нет, она не из Москвы приехала. Она с той стороны платформы пришла. Серьезная, в белых туфлях.
— Ладно. Надо, так еще придет.
Маша поднялась на второй этаж своего деревянного барака, или казармы, как называли этот дом ее мать и отец. Тут была ее комната, знакомая до каждого сучка в темных бревнах стен, оклеенных сейчас обоями, и на полу, покрытом теперь зеленым пластиком. Постепенно все преображалось в этой комнате, где жила раньше большая семья, а ныне осталась одна Маша и только со стен угольно-черными глазами смотрели на нее увеличенные фотографии ее голубоглазых родителей, убитый на войне брат и ее милые дочки — маленькие, с бантиками в волосах, и они же взрослые, в подвенечном тюле, — все, кто жил с ней в этой комнате и чьи голоса и сейчас она слышала в своих снах.
Первым делом — грибы. Другие вывалят всю добычу кучей на стол, изомнут, изломают, а Маша поставила корзину бочком и вынимала грибы по одному. Белые в сторонку — сушить, чернушки — солить, крепкие подберезовики да красные — мариновать, а которые покрупнее, пойдут с лисичками на жаренку. Самой уже в рот не лезет, так наелась, но за стеной Валя. Целый день она на работе, а дома мать больная. В лес сходить возможности не имеет. Для нее грибочки лакомство. Да внизу бабушка Окуловская обожает грибы, а глаза не видят. И ей надо на сковородочку дать. Здесь они все живут как одна семья. А что будет в новом доме — кто знает.
Зять говорит: «От перемены жизни молодеют». А Маше молодость ни к чему. Молодость время трудное, слезное, тревожное. А сейчас Маше хорошо, лучше и не надо. С грибами управилась, чайник вскипятила, телевизор включила.
И догадалась — будто надоумил кто, — среди дня умылась, волосы назад зачесала, платье переодела. Словно обновленная к телевизору села. Тут и в дверь постучали. Это Валюшка, конечно, телевизор посмотреть.
— Да входи, входи…
Нет никого. А про что Волошина говорила — начисто забылось. Только опять — стук, стук.
— Можно! — крикнула Маша.
Но дверь не открылась. Пришлось самой подняться.
За дверью стояла женщина. Полная, немолодая. Постарше Маши, но ухоженная. Волос как сажа черный, глаза подведенные и туфли белые на каблуках.
Маша видела эту женщину два раза в жизни, и то издали. Первый раз — двадцать пять лет назад. Это она, Раиса, в Ковренском
Не помнила Маша, как домой доехала. На кровать без памяти упала. Олечка голодная закатывается, Танюшка ревет, а мать — еще живая была — святой водой Машу сбрызгивает…
А во второй раз — тоже уже больше десяти лет прошло — Маша, возможно, эту женщину сама бы и не заметила, да ей Зина указала, жена Федора, брата Петиного. Они Машу и ее детей за родню считали, а Петра со второй женой на порог к себе не принимали.
Зачем-то Маша с Зиной в Мытищи ездили, там Зина и сказала:
— Вон, погляди, Раиска, Петина новоявленная супруга, шагает.
Не обидно бы еще, молоденькая, а то ведь старше, чем Маша, ребенок у нее от первого мужа. Своих двух бросил, чужого воспитывает…
В тот раз Маша ее личность хорошо запомнила. Сейчас увидела ее у своих дверей и вроде бы растерялась.
Раиса тоже стоит и молчит. Потом спросила:
— Разрешите взойтить или выгоните?
— От этого порога еще никого не прогоняли, — ответила ей Маша.
Раиса вошла. По приглашению за стол села. Видно, что устала, лицо вспотело, платочком обмахивается, а обтереться боится — краска облезет. Конечно, не в гости пришла, а за делом, но ведь сразу дело не выскажешь. Надо о чем-то поговорить.
— Чаю пить будете?
— Можно, — согласилась Раиса.
У Маши в холодильнике и колбаса, и сыр, и консервы. Но ведь не дорогую гостью принимаешь. Надо, конечно, показать, что не хуже людей живешь, но и слишком стараться ни к чему. Другой раз Маша посуду из кузнецовского сервиза выставляет, которую еще отец обжигал, но тут воздержалась. Чашки достала большие, с золотом, «черный тюльпан», и чайник к ним фарфоровый, двухлитровый. Заварки побольше насыпала, а меж этих дел разговор шел самый обыкновенный — про погоду, про магазины.
Села Маша напротив гостьи, налила чашки доверху, варенье подвинула.
— Кушайте, не стесняйтесь.
— А покрепче чего не найдется? — спросила Раиса.
— Не употребляю и дома не держу.
Гостья открыла большую белую сумку и достала пол-литра.
— У нас такой разговор, что без этого не обойдешься.
— Не знаю, какой у вас разговор, только я ее на дух не принимаю. И уберите с глаз.
Спрятала обратно в сумку. Отпила чаю. Колбасы копченой взяла.
— Вам муж привет передавал и велел, чтоб вы к нему пришли. Обязательно. Он в Ковренской больнице лежит.
Такое хоть кому скажи — взволнуется. Но Маша держала себя крепко и сказала очень спокойно:
— Какой такой муж? Нет у меня никакого мужа.
— А Петр Васильевич Долгушев, кто же он вам?
— Вы бы еще что вспомнили! Никто он мне.
— А дети у вас от кого?
— Дети от любого могут быть.
— Что же он вам, за чужих детей алименты платил?
— За что платил, про то он сам знает. А только если он за тридцать рублей в месяц отцом хотел быть да еще и мужем остаться, это уж извините!