Трое под одной крышей
Шрифт:
Коля остановил машину у метро.
— Слезай.
— Сам же обещал до дома, — обиделся Сева.
— На метро доедешь. За пять копеек.
— Псих, — сказал Сева. — Я, что ли, виноват, что ты из лаборатории ушел…
— Дурак! — крикнул ему вслед Коля.
Но когда легкая фигурка Севы влилась в круговорот людей у метро, Коле показалось, что он упускает самое основное, самое значительное в своей жизни.
Его охватила неожиданная тоска. Он бросил свою машину на месте, где ей вовсе не положено было стоять, и кинулся за Севой, будто именно от того, догонит он его или нет, зависела
А схватив его за локоть у самой лестницы, не мог ничего придумать и злился на самого себя за то, что голос у него стал просительным и жалким:
— Сев, а Сев, ты же видишь, я живу как бог, мне ваши дела до лампочки… Но ты все же, на случай, узнай, если я захочу вернуться, примут они меня или нет…
У больничной ограды
Она увидела его издалека. И тут уж без обмана. Не то чтобы какой-нибудь валуй — мелькнет в траве, на секунду обнадежит, а сама уже хоть и нагнешься, а знаешь — одна досада. А этот стоял возле елочки меж реденькой травки на высокой крепкой ноге. Плотная коричневая шапочка уже развернулась в полную силу, но еще не позеленела с изнанки, и ни одна улитка не попортила ее.
Такой он был красивый, такой ценный, что Маша не сразу его сорвала, а подошла потихоньку, глядя себе под ноги и по сторонам, а потом присела возле боровика, поставила корзинку и оглянулась вокруг на прекрасный зеленый мир.
Она не спешила резать боровик. Корзинка была уже почти полная, а пока дойдет до дома, еще пополнится. Самое время сейчас поесть. Любимая лесная еда у Маши в мешочке, привязанном к поясу. Два ломтя черного хлеба, присоленного и смоченного подсолнечным маслом, и огурчики со своего огорода.
Она поела не спеша, любуясь боровиком. Из него одного зимой сварится кастрюлька супа. Острым ножиком Маша срезала гриб и присыпала белый пенек землей. Потом обошла все елочки, на полянке нашла еще один боровик, не очень завидный, объеденный улиткой, а все ж таки белый.
Вот так она любила ходить по лесу, одна, не спеша, внимательно. Недавно увязалась за молодыми Волошиными, польстилась, что они на машине и будто бы грибные места знают. Уехали за сто километров и как помчались по лесу — бегом, бегом! Маша за ними еле поспевала. Отстать боится — лес незнакомый, да и надеется — вот-вот откроется грибное место. А ребята лес рысью пробежали, похватали, что по дороге попалось, — и дело с концом. Нет, уж теперь Маша в компанию ни с кем не набивается. Свой лес под боком, обижаться нельзя — и насушено, и насолено, и компотов из черники закатано, и варенья из земляники наварено. Уже не говоря о себе — и дочкам и внукам на всю зиму хватит.
А какое счастье тихо, неспешно ходить по лесу! Когда землянику собираешь, едва ягоды дно бидончика покроют — так запахнет, не надышишься. Вокруг пеньков свисает земляника с веточек красными сережками. Иной раз подумаешь, ведь умрешь, никогда этого больше не увидишь, — и так страшно сделается, все внутри похолодеет. Но эти мысли Маша до себя не допускает. И дочки сердятся, когда она о смерти заговаривает.
— Ты, мама, у нас до ста лет жить должна, а тебе только чуть больше полста…
А так — все хорошо. Старшая, Танюша, в Москве живет, в банке
Младшая, Ольга, поскромней живет. Не далеко от Маши, в новом поселке, при заводе. Зато у нее муж уважительный, работящий. Машу почитает больше, чем родную мать. Детишек у нее двое — девочка и мальчик. Ольга пошла по их родовой специальности. Машин отец фарфор обжигал еще у Кузнецова. Маша до пенсии тоже у обжигальной печи почти всю жизнь простояла. Теперь Ольга на ее месте работает.
У Танюши в Москве отдельная квартира однокомнатная, у Олечки три комнаты и все удобства, даже горячая вода.
А Маша живет в том же барачном доме, где еще ее родители жили, где она родилась, откуда отец и старший брат на войну уходили. Но живет она в своей родной комнате последний год. Уже выстроены высокие белые дома с ванными комнатами, с паровым отоплением. Ходили все из их казармы смотреть свое новое жилье. Радовались светлым комнатам, блестящему кафелю в туалетах, а обратно пошли — приумолкли. Старуха Волошина, Машина соседка, вдруг высказалась:
— Хоть бы умереть на старом месте дали…
На нее зашумели. А она свое:
— А где я курей держать буду? А капусту квашеную? Ни погреба, ни подпола. И вообще — не желаю!
А желания никто не спрашивает. Уже комиссия приходила, и постановление райисполкома есть, чтобы барак снести.
Да и что в нем хорошего, в бараке? Вот хотя бы замужество Машино вспомнить. Отгуляли свадьбу, привезли молодых в уголок за занавесочку. Ситцевая была занавесочка с синими цветочками, она и сейчас у Маши в глазах стоит. А в комнате младший брат, мать, да еще материна сестра, вековуха, с ними жила. Брат, конечно, на свадьбе выпил, как завалился, так и захрапел. А мать с тетей Нюшей не спали, это уж точно. Молодому мужу свое надо, а Маша вся сжалась — ей и страшно, ей и стыдно. «Ой, не надо, ой, тише, мама услышит». И вся ее замужняя женская жизнь так и шла…
А все же, видно, и за хорошее и за плохое привязываешься к своему дому. Жалко будет перебираться. Маша не особенно тужит о том, куда она денет картошку, банки с огурцами, кадушки с солеными грибами, закатанные компоты. Большую часть отдаст Олечке. Тане вроде бы ничего и не нужно, а все же от варенья не откажется, да и картошка ей зимой не лишняя будет.
У Маши характер такой, что она заранее о плохом не загадывает, радуется сегодняшнему часу.
По дороге домой на целое семейство чернушек набрела. Каждый гриб с блюдечко, да все молодые, ядреные. Еле обобрала.
Корзина оттянула руки. Хорошо, дом близко. Только выйдешь из леса — вот он стоит, в два этажа, блестит окошками.
Старая Волошина перед домом стирала белье, на костерике бак кипел. А Маша избаловалась — все постельное, крупное, в прачечную отдает. Снесет тючок грязного, получит пакет крахмального, глаженого. А цена — рубль, два. Пенсия вполне позволяет.
— В прачечной белье рвут! — кричит Волошина. — Я, — говорит она, — прачечной брезгую. Там и с чахоточных и с чесоточных стирают.