Тропа барса
Шрифт:
Состав исчез.
Она выскребла, вылизала банку; напилась воды из нее же, зачерпнув прямо из лужицы, снова забилась в вагон и уснула.
Сквозь сон она услышала людские голоса, усиленные громкоговорителем: «…попытка государственного переворота…», «…демократия победила заговорщиков, и теперь…», «…заколотить в крышку гроба коммунистического режима крепкий осиновый кол…».
Девочка не понимала смысла этих слов и решила, что это просто шум. Для нее не опасный. И снова крепко заснула.
Проспала она и то, как состав тронулся. Когда проснулась, была
Дверь вагона с грохотом приотворилась.
— Колян, да бери весь ящик! Стоять будем часа четыре, не меньше! Петруха успеет в деревню с.мотаться, самогону будет — залейся!
— А если отстанет?
— Ниче с ним не сделается. Молодой, он и есть молодой. Трусцой добежит!
— И то правда…
Солдат подхватил тяжелый ящик. Аля почувствовала запах пота, кирзы, сивухи…
Дверь на засов не закрыли, только задвинули слегка.
Девочка выглянула наружу. Вдоль состава шли трое и распевали нестройными, охрипшими голосами. Потом стало тихо.
Аля стала вынимать из ящика одну за другой промасленные банки и бросать их под насыпь. Она уже попробовала: если стукнуть несколько раз ножом, там получалась дырка, и можно было сделать ее пошире и вытягивать кусочки сочного мяса…
Потом выпрыгнула сама. Поежилась от ночного холодка: она была почти нагишом, в сандаликах на босу ногу. И платьице, и трусики изорвались в клочья, еще когда она бежала через лес; на станции девочка нашла на какой-то веревке полосатый половичок и спала, завернувшись в него. Теперь она завернула в половичок нож и несколько банок; остальные — закопала, вырыв под насыпью в мягкой влажной земле ямку.
Услышав снова голоса, метнулась в кусты, притаилась.
Тело сотрясала дрожь; ей было холодно, и еще она боялась, что ее заметят.
— Где этот козел?
— Так в деревню же подался!
— Вы что, под трибунал захотели?!
— Так сказали же, часа три стоим, а то и четыре…
— Сказали… Ну пусть только появится! Почему вагон не заперт?!
— Так, товарищ лейтенант…
— Я уже два года как лейтенант! Козлы! Где Стеценко?
— Так спит.
— Пьяный?
— Как можно…
— Ладно, я с вами на месте разберусь… И если…
— Так, товарищ лейтенант, пока в Уличевке стояли, там местное население шустрое, они не то что пломбы посрывать, они…
— Разговорчики! А вы на что поставлены?!
— Так, товарищ…
Поезд мягко тронулся, звякнув на стыках…
— По вагонам, живо! В части я с вами по-другому поговорю! А этот молодой у меня на всю катушку получит! Пусть только заявится! По ваго-о-онам…
Поезд тронулся, застучали колеса, и вскоре красные глазки, светящиеся на площадке последнего вагона, уменьшились, растворились во тьме. Рельсы еще подрыгивали мерно, но вскоре наступила полная тишина.
Девочка вылезла из ненадежного укрытия и пошла в темневший в нескольких километрах от дороги лес.
Она бродила туда и обратно всю ночь, перенося в найденное в километре от опушки сухое дупло жестяные банки. К утру так вымоталась, что, как только добрела до своего нового жилища,
22 августа 1991 года, 15 часов 23 минуты
— Маэстро, какими судьбами! — Замначальника технического сектора Лев Михайлович Силин был в изрядном подпитии. — Примешь коньячку, — он хэкнул, — в честь безвременной победы демократии и плюрализма?
— Не рано празднуешь, Промокашкин? — беззлобно хмыкнул Маэстро.
— Главное, чтобы не поздно. Торжественное шествие, и все как всегда в этой стране: шумиха, неразбериха, поиск виновных, наказание невиновных, награждение непричастных. Ты телик сегодня смотрел?
— Некогда было.
— Прямо как в кино… «Тот самый Мюнхгаузен».
— В смысле?
— Помнишь, когда арестованного барона ведут к Герцогу? И тот спрашивает: «Почему под оркестр?» А главнокомандующий отвечает: «Сначала намечались торжества. Потом — аресты. Потом решили совместить». Сильно, а, Маэстро?
— Сильно, — равнодушно согласился тот.
— Включить «ящик»?
— Не стоит.
— Не жалуешь ты демократию, Маэстро, ой не жалуешь… — Раскрасневшееся лицо Силина пылало смехом и здоровьем; на секунду он попытался посерьезнеть, сузил глаза за толстыми линзами очков. — А где ты был в ночь с девятнадцатого на двадцатое, нехороший человек?! Увидишь, старина, смех смехом, а дебильство в нашем мире неистребимо! И все, как один, будем писать докладные на эту тему!
Спорим на коньяк?
— Бессмысленно. Лева, ты когда-нибудь коньяк проигрывал?
— Чего не припомню, того не было. От папашкиных кровей унаследовал неистребимую тягу получать прибыль. От мамашкиных — немедля ее пропивать. Она из Костромской губернии, деревенька Пьянищево… Потом ее в поселок Красный Завод переименовали. Результат плачевный: если в стародавнем Пьянищеве крестьяне потребляли преимущественно водочку, то, сделавшись пролетариями, стали пить все, что горит. Я же, как последний отпрыск черносошного крестьянства, лакаю коньячок. Да и папины кровя пить борматень не позволяют: бунтуют и кипят почище возмущенного разума… Тут и до греха недалеко… Так тебе плеснуть пятьдесят грамм? За компанию?
— Потом. Мне еще на ковер. — Маэстро показал глазами вверх.
— Ну как знаешь. — Лева ловко опрокинул в рот рюмочку, почмокал губами. — Ты по делу, как я понимаю…
— По нему.
— Чего изволите? Бомбочку? Ядик? Помнишь, в «Интервенции»? «Аптекарь, дай мне яду…»
— Пленочку мне запиши.
— Низкочастотную?
— Ну.
— Насмерть или как?
— Первое.
— Маэстро, это же не твой стиль…
Тот помолчал. Посмотрел пристально на Силина:
— И еще вот о чем попрошу. Лева. В журнал не заноси.