Тропа гнева
Шрифт:
Сохраб откинул войлок повозки и свирепо глянул на костлявое лицо сына.
— О!.. Отдыхаем?
Ширак не удостоил его ответом. Он безучастно смотрел на свои исхудалые руки.
— Этот человек стал бараном! — Сохраб влез в повозку и грубо толкнул Ширака в бок. — Эй, ты!
Ширак с трудом разлепил губы:
— А?..
— Сегодня совет войска. Идем со мной.
Ширак лениво покачал головой.
— Не пойду.
— Однако там будет около двадцати тысяч воинов!
— Но Фароат не будет.
— Совет обсудит важные дела!
— Но совет
— Все племена поднимаются против персов!
— Но Фароат не поднимается из могилы.
— Идем, — заговорил Сохраб грозно, — или я положу тебя на лопатки и распорю живот, а потом положу лицом вниз и продавлю спину! Решается судьба массагетов, понятно тебе?
— А-а, одноглазая собака! — взорвало Ширака. Он вскочил и отшвырнул отца с такой силой, что едва не повалил повозку. — Моя судьба уже решена! Я — как храм без огня, как дом без хлеба. Чего еще надо? Оставите вы меня в покое или нет, люди?!
Глаза его сыпали искры, как огниво. Рот хищно округлился, сверкнули крепко стиснутые зубы.
Сохраб медленно поднялся, похлопал себя по пояснице, подобрал тиару, сел в сторонке и опустил голову. Поступок Ширака страшно оскорбил старика. Но старик этот был отцом и крепко любил сына. Если бы хватило сил, Сохраб носил бы Ширака на руках. Он сидел бы над ним до рассвета, и заклинания вождя отгоняли бы духов зла, которые мучают спящего сына. Старейшина каждое утро сам обмывал бы сыну лицо, как делал это давно, когда Ширак еще не ходил, а ползал. Однако Сохраб помнил не только о долге отца — он помнил так же о долге массагета. А долг массагета говорил: твой сын принадлежит не тебе, он принадлежит племени. Долг массагета повелевал: не оберегай сына от невзгод. Пусть обжигает его солнце, сечет ветер — племени нужен воин, готовый ко всем бедам.
Два чувства вступили в единоборство в душе Сохраба. Мучительной была эта борьба, и чувство долга перед племенем победило. Он, Сохраб, — один, а племя — велико, в нем тысячи сохрабов. Кто кого слушается: тысячи сохрабов — одного или один Сохраб — тысячи? Старик решительно надел тиару, сказал резко:
— Тебе не надоело все это, а?
— Надоело, — ответил Ширак равнодушно. — Жду смерти, скоро придет.
— Хм… — Сохраб помолчал. — Но перед концом жизни мы посмотрим на небо, а? — спросил он ехидно. В голосе старика кипела злоба. — Идем! Нет, не на совет. Я тебе кое-что покажу…
Ширак с трудом выбрался из повозки и зашагал рядом с отцом. Его шатало от слабости. Они подошли к реке.
— Смотри, — угрюмо сказал Сохраб.
На берегу, в тени серебристых лохов, лежали черные костлявые существа. Корявые пальцы медленно разгребали песок. На окровавленных губах ползали жирные зеленые мухи. Люди хрипели от удушья; вокруг разливался океан чистого воздуха, но им, живым скелетам, в которых сердца отстукивали последние удары, его не хватало. От этого зрелища сын вождя вздрогнул, словно noрыв ледяного ветра проник во все поры его тела.
— Они побывали у Дария, — сказал Сохраб глухо. — Персы подвергли их пытке и бросили в пустыне, чтобы мы видели: вот что будет
Сохраб повел сына далее. Они пришли в стойбище апасакских родов, изгнанных нашествием персов с обжитых мест. Убогие шалаши. Плач ребятишек — грязных, обессиленных голодом и тяжелыми переходами по болотам и пескам. Нестройные вопли старух, оплакивающих сынов, которых настигла стрела вражеского воина или веревка работорговца.
Из стойбища в стойбище переходил Ширак за Сохрабом. Отец молча показывал сыну трупы, валяющиеся у реки: отступая, роды бросали скот, в лагере свирепствовал голод, слабых косили болезни.
— Они бежали от персов, — сказал Сохраб мрачно. — Пока ты пил вино и плакал, сын Гистаспа разгромил еще несколько родов. Эти люди счастливы: они все-таки ушли, они — среди своих. А те, кого захватили персы?..
Возле одной из повозок собралась толпа мужчин и женщин. Они смотрели вниз, в середину круга. Слышался хриплый голос. Сохраб протиснулся в толпу, таща за собой Ширака. Пастух увидел седого массагета, сидящего на корточках. Старик держал руки на коленях и говорил, прерывая слова мучительным стоном.
Руки!.. На лбу Ширака вызрели капли холодного пота. Кисти рук массагета были отсечены, с багрового мяса сочилась кровь. Как во сне слышал Ширак горькие слова калеки:
— Этот начальник, Датис его имя, спрашивает меня: «Ты апасак?» «Да». «Ты оборонял городище Кунхаза?» «Оборонял». «Убил хотя бы одного перса?» «Не одного — два десятка убил, — сказал я. — И еще столько убью, если на то будет воля богов!» Тогда начальник взревел, словно сел на колючку, и ударил меня кулаком по голове. «Мы сделаем так, чтобы ты даже курицы не убил, сизая собака!» Ну… отрезали мне руки… вот…
Калека протянул вперед обрубленные предплечья и зарыдал:
— Чистое лицо мое изгрязнили, посрамили доброе имя! Кому нужен человек без рук? Зарезал бы себя — и того не могу! Отомстите за меня, дети!
Сохраб схватил Ширака за полу хитона и вытащил сына из толпы.
— Смотри, если ты не ослеп, Ширак! Нюхай зловоние, исходящее от мертвых! Слушай крики ребятишек, плач старых женщин, стоны воинов! Ты думал, только у тебя одного великое горе? Но у них тоже были свои Фароат! — Он повел рукой вокруг. — Одни потеряли жен, другие — братьев, третьи — отцов. У всех вместо сердца кусок раскаленной меди, всем больно! Смотри, слушай, чувствуй, Ширак! — Сохраб яростно стиснул плечо сына и снова махнул рукой на жалкие шалаши. — И если это не тронет твоего сердца — лучше умри!..
Сохраб круто повернулся и ушел.
Ширак брел к повозке, как в тумане. Гневные выкрики Сохраба оглушили пастуха. Ширак почувствовал в себе перерождение — оно пришло разом, словно буря среди ясного дня. Еще утром он лежал у подножия горы и видел одну тесную долину. А сейчас вскинуло его на вершину могучим вихрем и увидел он простор, в котором были тысячи долин и тысячи вершин. «У них тоже были свои Фароат», — вспомнил Ширак. Чем глубже он вдумывался в слова отца, тем яснее становился для него их смысл.