Тропа паучьих гнезд

Кальвино Итало

Пин дошел до родных мест: вот она, насыпь, вот тропа паучьих гнезд. Он узнает камни, проверяет, не разрыхлена ли земля. Нет, никто ничего не тронул. С несколько наигранным нетерпением он роет землю ногтями. Коснувшись кобуры, он испытывает такое же сладостное волнение, какое испытывал маленьким, нащупывая под подушкой подаренную ему игрушку. Пин извлекает пистолет и пальцем выковыривает набившуюся в пазы землю. Из ствола быстро выползает паучок: он забрался туда и устроил там себе гнездо.

Пистолет великолепен! Это единственное, что у него осталось.

Пин сжимает пистолет и воображает себя Красным Волком. Он пытается представить, что сделал бы Красный Волк, будь у него в руке этот пистолет. Но тут он вспоминает, что теперь он остался совсем один и никто ему уже не поможет — ни парни из трактира, такие ненадежные и непонятные, ни предательница-сестра, ни сидящий в тюрьме Пьетромагро. Даже обращаться с пистолетом Пин не умеет. Он не знает, как его заряжают. Если его схватят с пистолетом, то наверняка расстреляют. Пин засовывает пистолет обратно в кобуру и прикрывает его камнями и дерном. Теперь ему не остается ничего другого, как отправиться куда глаза глядят. Что ему делать — он не представляет.

Он идет по насыпи. Ночью, идя по насыпи, ничего не стоит потерять равновесие, и тогда либо промочишь ноги в канаве, либо сверзишься в кусты. Пин изо всех сил старается сохранить равновесие. Он сосредоточил на этом все свои мысли и надеется, что так ему удастся сдержать подкатывающие к горлу слезы. Но плач одолевает его, слезы застилают глаза, набегают на веки и ресницы. Сперва они тихо катятся по щекам, но затем судорожные рыдания раздирают ему грудную клетку. Мальчик плача идет по насыпи, а навстречу ему вырастает громадная человеческая тень. Пин замирает. Человек тоже останавливается.

— Кто идет? — окликает его незнакомец.

Пин не знает, что ответить. Его душат слезы, и он опять разражается горьким, отчаянным плачем.

Человек подходит к нему. Он большой и толстый. Одет он в штатское, но вооружен автоматом. Через плечо у него перекинута свернутая в скатку короткая накидка.

— Чего ты плачешь? — спрашивает он.

Пин оглядывает его. Это громадный мужчина с приплюснутым лицом, похожим на маски, которыми украшают фонтаны. Усы у него висят книзу, а во рту почти не осталось зубов.

— Что ты здесь делаешь в такой поздний час? — спрашивает великан. — Ты потерялся?

Самое странное в облике этого человека — его шапка, вязаная шапочка, расшитая узорами по краям и с помпоном, не разберешь только, какого цвета.

— Ты потерялся. Но я не могу проводить тебя до дому. В городе меня только и ждут. Не могу я разводить по домам потерявшихся детей. Такое занятие не для меня!

Он говорит, словно оправдываясь, и не столько перед Пином, сколько перед самим собой.

— Вовсе я не потерялся! — заявляет Пин.

— Вот как? Тогда чего ж ты здесь шляешься? — спрашивает великан в вязаной шапочке.

— А сам ты чего тут делаешь?

— Браво! — говорит великан. — Да ты не трус, но коли ты не трус, так чего же ты плачешь? Я хожу по ночам убивать людей. Испугался?

— Нет. Ты — убийца?

— Ну и ну! Теперь

даже дети не боятся тех, кто убивает людей. Нет, я не убийца, но все-таки убиваю.

— Ты и сейчас идешь кого-нибудь убивать?

— Нет. Возвращаюсь.

Пину нисколько не страшно. Потому что он знает: можно убивать и оставаться хорошим человеком. Красный Волк все время говорит про убийства, и все-таки он — хороший; живущий напротив их дома художник убил свою жену, и все-таки он — хороший; Мишель Француз теперь, верно, тоже убивает людей, но все равно он всегда останется Мишелем Французом. А потом, великан в шапочке говорит про убийства так грустно, словно казнится.

— Ты знаешь Красного Волка? — спрашивает Пин.

— Черт возьми! Еще бы! Красный Волк из отряда Блондина, а я в отряде у Ферта. Ты-то откуда его знаешь?

— Я был с ним, с Красным Волком, но я его потерял. Мы бежали из тюрьмы. Мы напялили шлем на часового. А перед этим меня отхлестали портупеей. За то, что я украл пистолет у матроса моей сестры. Моя сестра — Негра из Длинного переулка.

Великан в вязаной шапочке поглаживает усы.

— Так, так, так, — говорит он, стараясь понять, что же все-таки произошло. — А теперь куда ты собрался?

— Не знаю, — говорит Пин. — Ты куда идешь?

— В лагерь.

— Возьмешь меня с собой? — спрашивает Пин.

— Пошли. Ты ел?

— Вишни, — говорит Пин.

— Ладно. Держи хлеб. — Он достает из кармана кусок хлеба и протягивает Пину.

Они идут оливковой рощей. Пин жует хлеб. По щеке у него время от времени стекает слеза, и он проглатывает ее вместе с мякишем. Великан берет его за руку — рука у великана огромная, теплая, рыхлая, словно ситник.

— Ладно, давай разберемся, что же все-таки произошло… Вначале, как ты говоришь, была женщина…

— Моя сестра, — поясняет Пин. — Негра из Длинного переулка.

— Естественно. В начале всех скверно кончающихся историй всегда оказывается баба. Так уж повелось. Ты еще молодой, запомни, что я тебе скажу: и в войне виноваты только женщины…

V

Проснувшись, Пин видит между ветвями деревьев кусочки неба, такого синего, что глазам больно. Уже день — ясный, погожий день, наполненный пением птиц.

Подле Пина стоит великан и скатывает короткую накидку, которой он его укрывал.

— Потопали, пока светло, — говорит он.

Они шли чуть не целую ночь. Подымались по оливковым рощам, потом брели по заросшим осокой пустошам, потом пробирались сквозь мрачный сосновый лес. Им попадались даже филины. Но Пин ничего не боялся, потому что великан в вязаной шапочке все время держал его за руку.

— Сон валит тебя с ног, мой мальчик, — говорил ему великан, таща его за собой, — но ведь не хочешь же ты, чтобы я взял тебя на руки?

У Пина в самом деле слипались глаза. Он с наслаждением бросился бы в море папоротников, которыми зарос подлесок, и утонул в них. Было почти утро, когда они вышли на поляну, где выжигали уголь.