Тропинка в небо(Повесть)

Зуев Владимир Матвеевич

А то ночью, в полудреме, вдруг загремит, затрещит, зататакает и покажется, что лежит она в Колком гущаре лицом в траву, а вокруг рвутся гранаты, визжат осколки и тенькают, посвистывают пули. И ждет каждой клеточкой тело — сейчас вонзится острая огненная боль, и хочется сжаться в маленький комочек, в песчинку, в иголку и отчаяние шевелит на голове волосы: невозможно сжаться, и тело твое накрыло всю землю удобной, отовсюду видимой мишенью.

Или во сне всплывает вдруг из темноты мертвое братово лицо и снова, как когда-то, ударит в сердце застывшая

на нем виноватая улыбка. Мишка всегда улыбался, как бы извиняясь: «Вот живу, вы уж простите» — и после смерти словно винился: «Зацепило, лишние хлопоты вам, не сердитесь».

И не раз было: смотрит на нее Лесин на уроке, что-то говорит, а Манюшка ничего не слышит и не видит. Лишь получив от соседа отрезвляющий тумак, медленно возвращается из прошлого.

— Что с вами, голубчик? — доносится до нее голос преподавателя. — Вы спите с открытыми глазами.

— Прошу прощения, отвлеклась, — смущенно оправдывается Манюшка.

— А может, вам, голубчик, попроситься на комиссию? Вы, видимо, больны. — Это он уже тонко ехидничает.

Среди ночи вскидывалась с криком, в поту, с выпученными глазами. И тогда разбуженная Марийка перебегала к ней, садилась рядом, обнимала и гладила молча и долго, пока Манюшка не успокаивалась и не засыпала.

И вновь проснулась экзема на левой лодыжке. Она как действующий вулкан — то засыхала на несколько месяцев, то вдруг — в тяжелые дни — начинала неистово и зло чесаться. В последнее время она мучила беспрерывно, и Манюшка часто попадала в унизительное положение: вдруг так заноет, проклятая, что хочется скрести, драть до боли, до крови, но кругом ребята, надо терпеть…

Да, Захаров прав, безусловно, но когда знаешь и каждый день тебе напоминают, что там ежеминутно гибнут беззащитные люди, дети… много детей…

— Да, брат, это ты уж через край хватил, — громко и равнодушно сказала она Игорю и замедленной походкой вышла из класса.

Но, очутившись за дверью, Манюшка преобразилась — быстро протопала по коридору, кубарем скатилась с лестницы и бегом бросилась через сквер к трамвайной остановке.

Ей повезло: сразу подошел нужный трамвай и быстро доставил ее к Красногвардейскому райвоенкомату; посетителей там не было, и Манюшка с ходу попала к военкому.

Высокий лысый полковник с выпуклыми насмешливыми глазами выслушал Манюшкин доклад, кончившийся словами: «Прошу записать добровольцем в Корею», — кивнул и деловито осведомился:

— В качестве кого хотите?

— Рядовым стрелком, товарищ полковник! — поняв скрытый смысл вопроса, отчеканила Манюшка.

— Хм, хорошо хоть на большее не претендуете… Слушайте, с чего вы взяли? Набор добровольцев никто не объявлял, думаю, и не объявит.

— Но как же, товарищ полковник? У меня точные сведения.

— ОБС — одна бабка сказала. Возвращайтесь в школу и скажите всем вашим добровольцам, что трубачи пока не протрубили тревогу.

— Но… я не могу… вот так… вернуться…

Полковник развел руками.

— А я, простите, ничем не могу помочь.

Манюшка

неловко топталась у двери, словно забыв, где она, зачем и что делать дальше. Военком подошел, положил руку на плечо.

— Это хорошо, что вы пришли. Спасибо. Всем нам надо быть наготове каждый день. Но — пока ваша помощь не требуется. Учитесь. — Он открыл перед нею дверь.

Красная, как свекла, Манюшка выскочила в приемную и тут наткнулась на Гермиса. Оба растерялись.

— А, Марий, сколько зим, сколько лет!

— Ну и сколько же, интересно? — буркнула Манюшка.

Гермис пытливо посмотрел на нее. На скуластое широколобое лицо его набежала тень: с Марием у него всегда были хорошие и даже душевные отношения.

— Ты что это икру мечешь?

Мелькнула мысль сказать Гермису правду, но больно уж не хотелось еще раз выставить себя дурочкой.

— Да, понимаешь, волокита… — растягивая слова, ответила Манюшка. — Вызвали… приписное свидетельство… что-то там такое… Ну, а тут… ничего. В другой раз велели прийти. Волокита! А ты чего тут?

— А… насчет комиссии узнать. — Он тоже говорил врастяжку. — У меня, наверно, растяжение связок. Перетренировался, видать.

Тут секретарша дала знак Гермису войти.

Видно, полковник не вел больше пространных разговоров с добровольцами: Гермис подошел к трамвайной остановке минуты через три после Манюшки. Вид у него был сконфуженный, как у оплошавшего в чем-то деревенского пса.

— Нет комиссии? — с глубоким сочувствием спросила Манюшка.

— Нет. — Гермис отвернулся и стал внимательно изучать трамвайные провода.

Погода разгулялась: небо очистилось, появилось солнышко, пресно запахло пылью.

— А ты чего это насчет комиссии к самому военкому? — невинно спросила Манюшка. — Обратился бы в нашу санчасть, все ж маленько поближе.

— Э, что говорить! — с досадой махнул рукой Володя. — Тоже волокита… Кстати, приписными свидетельствами сам военком тоже не занимается.

— Видишь ли… О, глянь-ка, еще один!

На противоположной стороне путей на остановке с трамвая сошел Матвиенко. Заметив однокашников, он начал отряхиваться, приглаживать свою растрепанную шевелюру, потом, нагнувшись, зашнуровывать (а может, расшнуровывать) ботинок. Видимо, выработав в эти минуты план действий, он выпрямился и, осматривая себя, а потому «не замечая» товарищей, зашагал через пути наискосок, оставляя ребят далеко в стороне.

— У этого, наверно, растяжение верхнего полушария головного мозга.

Гермис не остался в долгу.

— А может, его вызвали обменять приписное свидетельство на генеральское удостоверение?..

Подошел трамвай, и спецы вошли в него. Когда вагон тронулся, в дверях появился Вася Матвиенко. Вид у него был загнанный, никак не мог отдышаться после гонки за трамваем.

— Не скажешь, зачем вызывали? — вкрадчиво спросила Манюшка. Ей было досадно, что так легко, по-детски, попалась на крючок и подмывало выместить злость на ком-нибудь.