Тропинка в небо(Повесть)
Шрифт:
А то ночью, в полудреме, вдруг загремит, затрещит, зататакает и покажется, что лежит она в Колком гущаре лицом в траву, а вокруг рвутся гранаты, визжат осколки и тенькают, посвистывают пули. И ждет каждой клеточкой тело — сейчас вонзится острая огненная боль, и хочется сжаться в маленький комочек, в песчинку, в иголку и отчаяние шевелит на голове волосы: невозможно сжаться, и тело твое накрыло всю землю удобной, отовсюду видимой мишенью.
Или во сне всплывает вдруг из темноты мертвое братово лицо и снова, как когда-то, ударит в сердце застывшая
И не раз было: смотрит на нее Лесин на уроке, что-то говорит, а Манюшка ничего не слышит и не видит. Лишь получив от соседа отрезвляющий тумак, медленно возвращается из прошлого.
— Что с вами, голубчик? — доносится до нее голос преподавателя. — Вы спите с открытыми глазами.
— Прошу прощения, отвлеклась, — смущенно оправдывается Манюшка.
— А может, вам, голубчик, попроситься на комиссию? Вы, видимо, больны. — Это он уже тонко ехидничает.
Среди ночи вскидывалась с криком, в поту, с выпученными глазами. И тогда разбуженная Марийка перебегала к ней, садилась рядом, обнимала и гладила молча и долго, пока Манюшка не успокаивалась и не засыпала.
И вновь проснулась экзема на левой лодыжке. Она как действующий вулкан — то засыхала на несколько месяцев, то вдруг — в тяжелые дни — начинала неистово и зло чесаться. В последнее время она мучила беспрерывно, и Манюшка часто попадала в унизительное положение: вдруг так заноет, проклятая, что хочется скрести, драть до боли, до крови, но кругом ребята, надо терпеть…
Да, Захаров прав, безусловно, но когда знаешь и каждый день тебе напоминают, что там ежеминутно гибнут беззащитные люди, дети… много детей…
— Да, брат, это ты уж через край хватил, — громко и равнодушно сказала она Игорю и замедленной походкой вышла из класса.
Но, очутившись за дверью, Манюшка преобразилась — быстро протопала по коридору, кубарем скатилась с лестницы и бегом бросилась через сквер к трамвайной остановке.
Ей повезло: сразу подошел нужный трамвай и быстро доставил ее к Красногвардейскому райвоенкомату; посетителей там не было, и Манюшка с ходу попала к военкому.
Высокий лысый полковник с выпуклыми насмешливыми глазами выслушал Манюшкин доклад, кончившийся словами: «Прошу записать добровольцем в Корею», — кивнул и деловито осведомился:
— В качестве кого хотите?
— Рядовым стрелком, товарищ полковник! — поняв скрытый смысл вопроса, отчеканила Манюшка.
— Хм, хорошо хоть на большее не претендуете… Слушайте, с чего вы взяли? Набор добровольцев никто не объявлял, думаю, и не объявит.
— Но как же, товарищ полковник? У меня точные сведения.
— ОБС — одна бабка сказала. Возвращайтесь в школу и скажите всем вашим добровольцам, что трубачи пока не протрубили тревогу.
— Но… я не могу… вот так… вернуться…
Полковник развел руками.
— А я, простите, ничем не могу помочь.
Манюшка
— Это хорошо, что вы пришли. Спасибо. Всем нам надо быть наготове каждый день. Но — пока ваша помощь не требуется. Учитесь. — Он открыл перед нею дверь.
Красная, как свекла, Манюшка выскочила в приемную и тут наткнулась на Гермиса. Оба растерялись.
— А, Марий, сколько зим, сколько лет!
— Ну и сколько же, интересно? — буркнула Манюшка.
Гермис пытливо посмотрел на нее. На скуластое широколобое лицо его набежала тень: с Марием у него всегда были хорошие и даже душевные отношения.
— Ты что это икру мечешь?
Мелькнула мысль сказать Гермису правду, но больно уж не хотелось еще раз выставить себя дурочкой.
— Да, понимаешь, волокита… — растягивая слова, ответила Манюшка. — Вызвали… приписное свидетельство… что-то там такое… Ну, а тут… ничего. В другой раз велели прийти. Волокита! А ты чего тут?
— А… насчет комиссии узнать. — Он тоже говорил врастяжку. — У меня, наверно, растяжение связок. Перетренировался, видать.
Тут секретарша дала знак Гермису войти.
Видно, полковник не вел больше пространных разговоров с добровольцами: Гермис подошел к трамвайной остановке минуты через три после Манюшки. Вид у него был сконфуженный, как у оплошавшего в чем-то деревенского пса.
— Нет комиссии? — с глубоким сочувствием спросила Манюшка.
— Нет. — Гермис отвернулся и стал внимательно изучать трамвайные провода.
Погода разгулялась: небо очистилось, появилось солнышко, пресно запахло пылью.
— А ты чего это насчет комиссии к самому военкому? — невинно спросила Манюшка. — Обратился бы в нашу санчасть, все ж маленько поближе.
— Э, что говорить! — с досадой махнул рукой Володя. — Тоже волокита… Кстати, приписными свидетельствами сам военком тоже не занимается.
— Видишь ли… О, глянь-ка, еще один!
На противоположной стороне путей на остановке с трамвая сошел Матвиенко. Заметив однокашников, он начал отряхиваться, приглаживать свою растрепанную шевелюру, потом, нагнувшись, зашнуровывать (а может, расшнуровывать) ботинок. Видимо, выработав в эти минуты план действий, он выпрямился и, осматривая себя, а потому «не замечая» товарищей, зашагал через пути наискосок, оставляя ребят далеко в стороне.
— У этого, наверно, растяжение верхнего полушария головного мозга.
Гермис не остался в долгу.
— А может, его вызвали обменять приписное свидетельство на генеральское удостоверение?..
Подошел трамвай, и спецы вошли в него. Когда вагон тронулся, в дверях появился Вася Матвиенко. Вид у него был загнанный, никак не мог отдышаться после гонки за трамваем.
— Не скажешь, зачем вызывали? — вкрадчиво спросила Манюшка. Ей было досадно, что так легко, по-детски, попалась на крючок и подмывало выместить злость на ком-нибудь.