Тропинки в волшебный мир

Подгорнов Василий Михайлович

— Старуха! — окликнул он Ольгу Петровну. — А ты бы закусочку подала, грибков, огурчиков. Водочка, она с морозу-то для сугрева больно хороша…

Мы выпили по полстакана «со встречей», стали закусывать. Потчевали и Ольгу Петровну, но она, из вежливости чуть пригубив, отставила стакан, сославшись на то, что время уже печь растоплять, убираться по хозяйству, а водка может испортить все дело.

Павел, немного разгорячившись от вина, снова стал рассказывать, как волк с вечера выл невдалеке от кордона, словно чуял свою смерть.

Старка, горячий самовар и радушие хозяев развеселили и нас. Василий Иванович хотя и предупреждал меня молчать, но первый

расчувствовался и рассказал Павлу все о найденном волке. Лесник вначале не поверил нам, а когда мы доказали ему и все вместе осмотрели кота, как и предполагалось, Павел вначале несмело, но стал просить долю. Мы обещали «не обидеть» его, но и после этого хозяин не развеселился.

— Эх, — вздыхал он. — Чуть бы припоздниться вам, добыча целиком бы мне досталась. А теперь вот… И коток, видать, для себя же старался, для своего дома. Хвост вот тоже отморозил, бедняга, пострадал. Отпадет теперь у него, должно, хвост. А ведь умница какой! — все расхваливал он кота, — Надо же — волка на рожон заманил!

И о чем бы мы теперь ни говорили, разговор как-то сам по себе опять сводился к злополучному волку.

— Да! — не успокаивался Павел. — Как чуяли вы — ночью поехали. А то бы… Может, судьба специально мне его на бедность мою подбросила, только прохлопал я.

Видя, в какое огорчение ввели мы хозяина, я сказал Павлу, что мы просто пошутили и волк нам совершенно не нужен. Поддержал меня и Василий Иванович.

— Иначе мы и не сказали бы тебе совсем! — добавил он.

Мы внесли волка в избу и пообещали Павлу помочь ободрать его, как только он немного отойдет.

Все это успокоило и даже развеселило Павла, Зато Ольга Петровна осталась недовольна мужем.

— Ну на что он тебе сдался, этот волк? — упрекала она его. — Добро бы баран, а то страшилище! Охотникам еще туда-сюда. Они только за этим и ездят такие километры да мерзнут» Ну а ты охотник, что ли?

— Не знаешь ничего — помалкивай! — оборонялся Павел. — а такого волка я и овцу получу, и денег полета. Нужно только суметь. Вывезу вот его в поле, пойду в колхоз и заявлю: так, мол, и так. На вашем поле убил. Так что не обессудьте, а по закону овечка полагается…

— Полагается! — передразнила его Ольга Петровна. — Так тебе Петр Зюков отвалит овечку, держи!

— Зюков не даст, верно, — согласился Павел. — А я к нему и не повезу. Я к Ивану Ломову на поле свалю! Колхоз богатый, и человек он — душа! Слова не скажет, раз по закону полагается!

— Так ведь грешно, несносный ты человек. Непрощенный грех людей-то обманывать!

— А знаешь ты, что такое грех? Нет ведь, а мелешь! Глупость одна этот грех, вот что!

Пристыдив жену, Павел покосился на ее недопитый стакан, крякнул и, немного смутившись, взял его со стола и выпил.

— Хорошо! — сказал он. — Был бы царем — всю жизнь водочку попивал бы! А грех — это пустяки!

Павел, как и после первого стакана, поднесенного нами, сделался снова разговорчивым и веселым.

— Ты, наверное, помнишь, Ольга, — обратился он к супруге, — отца Ивана, который в последние годы перед колхозами служил у нас? Помнишь? Ну вот! Пьяница был этот поп — горький…

— Вот как ты, наверное, — вставила жена.

— Ну уж, не перебивай! — огрызнулся Павел, не очень довольный ее сравнением. — А покойный родитель мой, — продолжал он, — очень интересовался этими грехами. Почему, мол, одни грехи прощаются, а другие непрощенные? Вот и позвал он отца Ивана к себе ради любопытства. Угостил его водочкой и спрашивает, почему, мол, это так. Отец Иван

и говорит ему. Вот любят меня прихожане или нет — неважно, только всегда угощают. Иной раз некоторый мужичок так угостит, что я еле-еле на четвереньках до дому доползу или на распятьях кто-нибудь приведет. Это хорошо! Плохо только, что на другой день ни один дьявол не догадается опохмелить. И всегда так: напоить — напоят, а опохмелить забудут! Это, по-моему, и есть самый что ни на есть непрощенный грех! Раз напоил — будь любезен и опохмели! А то господь наш труды праведные любит, а какой я божий работник, коли у меня руки с похмелья трясутся?

Мы от души посмеялись над рассказом Павла и стали собираться в лес. Уже светало. Окна в избе из черных стали фиолетовыми. Ольга Петровна удерживала нас, просила остаться позавтракать горячим, которое, как она говорила, вот-вот будет готово. Но мы боялись потерять самое дорогое — рассвет в лесу — и, поблагодарив хозяйку за гостеприимство, отказались.

Павел вышел нас проводить. Когда мы подвязывали у ворот лыжи, он, немного смущаясь, попросил:

— Вы уж того, ребяты, про волка-то помалкивайте. А то узнают, что он, грешным делом, сам удавился, — не дадут мне овцу-то.

Мы поклялись старику молчать, хотя, по словам доброй Ольг Петровны, кривить душой — означало брать себе на душу непрощенный грех, но что было делать? Сами же во всем виноваты!

Сойка

В один из воскресных дней погожего бабьего лета я бродил в окрестностях города Бугульмы в Предуралье по мелким здешним дубнякам. Проходил я до обеда, утомился, сел отдохнуть на краю глубокого, заросшего молодым дубняком и березняком оврага. День выдался на редкость безветренный, солнечный. Это была та пора золотой осени, когда все и на самом деле кажется словно сделанным из золота. Листья на березах еще не начали опадать, а пожелтели все до одного от верхушки до комля. Особенно золотыми казались чисто березовые леса. Они стояли в золотой ризе, охваченные желтым огненным пламенем. Казалось, что даже в небе отражается эта желтизна.

Повсюду, видимо, в последний день перед холодами, летели длинные шелковистые нити паутины. На кончике каждой паутинки сидел маленький, с просяное семечко, паучок и куда-то ехал. Куда?

В овраге пронзительно кричали сойки.

По натуре своей сойки очень любопытны. Заметят охотника и долго будут провожать его лесом, перепархивая с дерева на дерево, предупреждая всех зверей и птиц, что лесом идет человек.

— Крэк, кррээк! — крикнет сойка, увидевшая человека.

— Кррээк! — ответит ей другая и тоже присоединится к преследовательнице. И так они будут провожать охотника до тех пор, пока не кончится лес или что-нибудь не испугает их. Охотники не любят их за предательство. Когда мелькнет среди ветвей светло-коричневая, с голубыми зеркальцами на крыльях птица величиной с домашнего голубя, не пожалеют заряда…

Крик сойки пронзителен и силен. Она подражает многим птицам, но всех больше своим сородичам — сорокам и воронам. Подчас не скоро и определишь, кто кричит, сорока или сойка.

Помню, о чем-то задумавшись, я лег, глядя в голубое безоблачное небо. Вдруг краешком глаза заметил, как невдалеке опустилась на землю какая-то птица. Я повернулся и увидел сойку. Она с любопытством разглядывала меня, как мне показалось, гадая, живой я или мертвый и нельзя ли в случае чего стащить у меня что-нибудь с газеты. Заметив мое движение, сойка неохотно взлетела на дубок и затаилась.