Тропинки в волшебный мир
Шрифт:
Подошел Костя, посмотрел на березку, на убитого дятла, на старого охотника и понял все…
А над поляной, над чистенькими белыми березками смеялося большое весеннее солнце.
Старый волк
К утру в сторожке заметно выстыло, и сторож Кузьма, слезая с теплой печки, незлобно ворчал:
— Ишь, как нахолодало. Опять, должно, морозит. Как мне идти, знай: или буран поднимется — свету белого не видать, аль стужа — не дохнуть.
— Тебе везет! — согласился дед Мирон. — Только на той неделе я ходил — тоже несло, не приведи бог как
— Ну, тогда разве несло…
Было еще темно. Только два промороженных окна тускло белели в темноте. Сторож нащупал на припечке спички, зажег лампу. Язычок огня осветил серые, прокопченные стены избушки, большую, в пол-избы, русскую печь, не убранный с вечера стол, широкую деревянную кровать у стены, на которой лежал пчеловод Мирон.
На вбитых в матицу деревянных костылях висели пожухревшие пучки желтого и сиреневого зверобоя, венчики поблекшего брусничника — «квартальный чай» от всех недугов, любимая заварка обоих стариков. Этот обильный запас «чая» сделал сторож Кузьма еще в июне.
— Ну, что там твоим наказать? — уже в который раз спросил дед Кузьма. — Поклоны всем да хлеба захватить?
— Капусты квашеной не забудь на щи. Чуть ведь было не запамятовал! — сделал еще один наказ дед Мирон и стал вылезать из-под одеяла.
— Капусты привезу. Только ты, Мирон, не забудь силья мои проверить, — попросил напоследок Кузьма. — Может, зайчишка в кою влетел.
Старики жили на пасеке безвыездно и зиму и лето. В село ходили только в баню да за провизией.
Проводив сторожа, дед Мирон затопил печь и, свернув козью ножку, сел у шестка, поглядывая на огонь. Сизый дымок, срываясь с губ, лениво поплыл к потолку, к пахучим травам «квартального чая».
Высохшие за лето березовые дрова горели пылко. Вскоре деду стало жарко, и он отодвинулся подальше. Додвигавшись на своем табурете до самого окна, старик бросил самокрутку в печь и, вымыв руки, принялся чистить картошку, греметь чугунками — готовить себе на целый день приварок.
Начинало светать. Окна из черных сделались фиолетовыми. В верхние стекла уже можно было разглядеть занесенную снегом небольшую лесную поляну и темную гряду леса, зубчатым кольцом оцепившего пасеку.
Управившись с печкой, дед Мирон надел полушубок, вылил из ведер в умывальник остатки воды и, прихватив в сенях коромысло, пошел на озеро за свежей.
Было морозно и тихо. В лесу весело перестукивались дятлы. Узенькая тропинка, протоптанная в глубоком снегу, вела прямо на озеро и обрывалась у самой проруби, словно уходшш в ледяное подводное царство. Дальше по озеру, прямо на село, тянулся лыжный след, оставленный сторожем.
Мирон неторопливо выбил коромыслом образовавшийся за ночь ледок и, зачерпнув ведра, мерно, чуть покачиваясь, пошел к избушке, раздумывая, что хорошо бы вот весной посеял колхоз гречь прямо за лесом. Как бы близко было летать пчелам за взятком.
Прибравшись в избе, старик вспомнил, что Кузьма просил его проверить в лесу силья. Он вынес из сеней широкие лесные лыжи, старую казенную берданку, с которой больше охотился Кузьма, и совсем было направился в лес, но, заметив цепь, с которой еще утром спустил погулять собаку, забеспокоился. «Куда это он, шельмец, утек? Уж не с Кузьмой ли в село увязался? Не должно бы…» Приложив к бороде маленькие заскорузлые ладони,
— Шарик! Шарик! — И тотчас же, поднимая свежую пыль, из-за омшаника выскочила большая пестрая собака. Подбежав к крыльцу, Шарик высоко запрыгал вокруг хозяина, стараясь лизнуть его в мягкую бороду.
— Ну, ну! Хватит! — слабо оборонялся Мирон. — Ишь, с утра утек и глаз не кажешь. Опять, наверное, зайчишек гонял? Смотри у меня, вдругорядь не пущу!
Собака с виноватым видом выслушала хозяина, на всякий случай подобрав под себя хвост, но, взглянув ему в глаза, поняла, что хозяин не сердится, а пожурил просто так, снова высоко запрыгала.
Приласкав собаку, Мирон пристегнул ее ошейником к цепи, чтоб не увязалась, и, встав на лыжи, неторопливо пошел в лес. Шарик было рванулся за хозяином, но, поняв, что бесполезно и все равно не возьмут, позевывая и потягиваясь, словно только со сна, полез под крыльцо, заменявшее ему конуру, время от времени с завистью поглядывая в ту сторону, куда ушел старик.
Мирон шел вчерашней Кузьмовой лыжней, чуть припорошенной ночным снегом. Он чутко прислушивался к редким лесным шорохам, пристально смотрел на тянувшуюся вдоль лыжни заячью тропу: не висит ли где в проволочной петле шустрый беляк.
Птиц почти не видно. Все они коротали длинную зиму по-своему. Одни улетали на юг, другие перебрались ближе к селам, а те немногие, которые и остались в лесу, вели себя скромно, были почти невидимы.
Мирон вспомнил, как не очень давно здесь пышно цвели не тронутые холодом травы, Вот прошлогодняя вырубка, где, кажется, совсем недавно косил он сено для своей коровы да собирал пахучую лесную малину, А куда делись густые заросли молодого липняка, разросшегося вперемежку с малинником по старым пням? За каждым кустом можно было затаиться, да так, что в двух шагах пройдешь и не увидишь. И сейчас торчат из глубокого снега тонкие шоколадные прутики, и вместо непроходимой чащи лежат на ослепительно белом снегу голубые тени.
Понуро, словно о чем-то задумавшись, стоят темные, косматые ели, поблескивая на солнце острыми, как пики, заснеженными верхушками. Не шелохнутся высокие красноствольные сосны, позванивают мелодичным стеклянным звоном обледенелые ветки берез, свисающие сверху вниз-, как стеклярус.
Снег засыпал не только разлапистые ветви сосен, елей и пихт. Он повис и на тоненьких веточках лип, осин, набился в глубокие морщины в коре, вплелся в пепельно-сизый, с прозеленью, лишайник, покосившийся на стволах деревьев, прицепился ко всем неровностям, где только мог удержаться. И лес от этого казался словно придавленным, нахохленным и седым…
Тихо.
На лесных полянах не слышно ни веселого птичьего пения, ни жужжания пчел. Все куда-то захоронилось, запряталось. Только снег холодно искрится на солнце алмазной россыпью, да в воздухе голубыми искрами поблескивает мороз.
Лыжню пересек глубокий, как выпаханная борозда, след лося. Мирон, может, не обратил бы на него внимания. Мало ли в лесу лосиных следов! Теперь и самого лося встретить не диво. Но след заметно отличался от обычных, и это настораживало. Чувствовалось, что зверь был сильно загнан и проходил здесь, выбиваясь из последних сил. Он обессилел до того, что почти не поднимал ног, а волочил их по снегу, словно не шел, а плыл.