Тропинки в волшебный мир
Шрифт:
В правлении было шумно. По делу и просто так сошлись колхозники. Бригадиры сдавали сводки, получали наряды. Большая группа собралась у радиоприемника. Над головами висело плотное облако табачного дыма, не успевавшего выходить в раскрытые окна.
Председатель, увидев вошедшего Петьку, спросил:
— Ну, как дела, юный пчеляк? Рассказывай.
О своей нужде Петька рассказал подробно, хотя и торопливо, захлеб. Председатель наморщил лоб, постучал кончиками пальцев по столу.
— А не ошибаешься, Петя? Помнится, Маркел в это время никогда сахару не брал.
— Дедка, дядя
— Ну да, у Маркела практика, слов нет. Может, к нему в больницу послать?
— Мне, дядя Яша, сегодня ночью сделать все надо, чтоб утром чела пошла, куда надо, а к деду ехать — это когда же будет? У нас в пчеловодстве главное быстрота, и дед так говорил. Нужно какое дело сделать — не моргай. Будешь выжидать — прогадаешь.
— Оперативность — хорошее дело, факт! Придется дать, Алексей Иванович, — обратился он к бухгалтеру. — Беды, я думаю, е будет. Кашу маслом не испортишь. Ну, иди, Петянька, отдыхай, распоряжусь, за тобой заедут.
Выйдя на крыльцо, Петька облегченно вздохнул. От сознания, то его считают равноправным членом большого коллектива, доверяют и советуются, как со взрослым, у него щекотало где-то под сердцем.
Навстречу поднялся Вова.
— Не пойдешь больше в лес?
— Нет, Вовка, идем домой, — ответил Петька, думая о чем-то кругом, большом и радостном. Перед глазами всплывали радужные картины. Он видел зацветающее гречневое поле, белое, как выдержанный на солнце воск-капанец, деловито жужжащих пчел, копошившихся в кружевном плетении цветов, сочные соты, подводы, нагруженные тяжелыми бочками с медом, и повторил слова беда:
— Будут нынче колхозники с медом!
Из села выехали в поздние сумерки. На краю неба, там, где закатилось солнце, догорала заря. С запада на восток, словно пыльная столбовая дорога, протянулся Млечный Путь. По-летнему высоко, в самой глубине неба, перемигивались звезды.
Было душно, как перед дождем. В поспевающей пшенице пели перепела. В Соловьином долу время от времени кричал коростель. Крик его, немного напоминающий утиное кряканье, скрипуче и сухо плыл над ночными полями. «Креэк, креэк», — и смолкнет. Потом, через несколько минут, снова скрипит: «Креэк, креэк, креэк». И кажется, что он хочет сказать этим сухим скрипом: «Какая удивительная летняя ночь, как хороша жизнь!» Этот сухой и в то же время сочный крик вносил в ночное поле домашний уют и радость.
У леса свернули на столбец и, покачиваясь, поехали к белевшей в темноте гречихе.
Петя нащупал под мешком серп, выдернул его и, спрыгнув босыми ногами в холодную от росы траву, стал торопливо жать, выбирая хорошо цветущие растения. Лошадь потянулась было на запах гречи, но возчик, дернув вожжами, сердито прикрикнул:
— Стой, окаянная. Ишь, чего захотела!
Уложив в телегу беремя два гречи, поехали к пасеке. В лесу дорога стала еле заметной. Вскоре между деревьев замигал огонек костра. Петька уже дремал, когда голос Никифора строго спросил:
— Кто едет?
— Свои, кого же больше понесет в этакую пору, — ответил возчик.
— А я ведь вас и не ждал, — чистосердечно признался Никифор, — думал, утром приедете.
— Не хотели, да вон Петянька,
Петька вскипятил бачок воды, засыпал туда сахару и, когда вода немного остыла, запустил ощипанные от стеблей цветки гречихи.
Светало. Короткая летняя ночь робко убегала с поляны в лес, но таяла, оставляя в редкой полутьме вполне заметные очертания деревьев. Над лесом занималась бледная, розовато-желтая заря. Потом она сделалась шафранной и, будто застыдившись чего-то, стала густо краснеть. В кустах щелкали соловьи. Трава, умытая обильной росой, покрылась сизоватым налетом, каким покрываются спелые сливы и ежевика. По земле расползался туман. Где-то невдалеке куковала поздняя кукушка.
Петька потрогал сироп — он был еще теплый, как парное молоко, в пору пчелам раздавать. Цветы опустились на дно и лежали там, как водоросли на дне озера.
Никифор осторожно слил половину сиропа в ведра, остальное стал цедить через марлю.
Петька развел дымарь, взял ведро и пошел подкармливать. Пчелы, потревоженные в такую рань, нестерпимо жалились. Ежась, как от ожогов, он торопливо разливал сироп на соты. До восхода солнца Петька обошел всю пасек и полез на сеновал спать, предупредив Никифора, чтобы он разбудил его, когда начнется лет пчел.
Вот из-за леса выкатилось солнце, и на пасеке зашумели пчелы, Никифор залез на сеновал, но будить мальчика не стал. Утомившись ночь, он так сладко спал, что Никифор пожалел его. Он тихонько слез с сеновала и пошел в поле.
Возвратился скоро. Позабыв жалость, сразу же разбудил Петь-. Захлебываясь от волнения и радости, сообщил:
— Ловко ты придумал, парень, честное слово, молодец! Впрок не пошел сахар-то. На гречу ходил, а там пчелы — гибель! На каждом цветке по горсти пчел, хоть щеткой сметай…
Вечером на пасеку приехал председатель.
— Ну как, Петянька, помог сахар-то, или все по-старому?
— Помог, дядя Яша. Теперь снова стало так же, как в те дни, цвела липа. Четыре с лишним килограмма — дневная прибыль! Завтра утром людей пришлите и бочки, будем качать мед…
Маркел пробыл в больнице весь июль. Сначала лечили грипп, врачи обнаружили осложнение, и, хотя Маркел чувствовал неплохо, его не выписывали. В толк, нет ли, пичкали его, а время шло. Да какое время! Главный медосбор! В пору пчеловоду очутиться в больнице — пропащее дело! Может, и осложнение-то не гриппа, а от тоски получилось — знать!
А тосковал Маркел сильно. Пасека не только целыми днями стоя перед глазами, но снилась и ночью.
А оттуда шли неутешительные вести. Петька как рехнулся. Хотел пчел кормить сахаром! Да и в правлении будто с ума пошили, не обмозговали, как следует, — выписали, словно не знали, что Маркел и весной не всегда его брал, а это — в главный медобор.
Сахар мог понадобиться только для дрессировки пчел, но ведь ничего о ней не знал, Маркел никогда ее не делал. Хорошо, и кто подсказал ему, а вдруг что другое замыслил? Но это еще полбеды. Кашу маслом не испортишь. Заволновало другое. Жена, приехавшая навестить больного и передать с десяток вареных яиц, сообщила: