Тропы в тумане
Шрифт:
Растерянная, удрученная, она не замечала ничего вокруг, нетерпеливо дожидаясь того момента, когда Уриенс и его новая королева должны будут отбыть в Уэльс, и между Мордретом и Артуром пролягут пыльные мили. Она даже не сразу поняла, что произошло, с трудом пытаясь вникнуть в наступившую вдруг неразбериху, оборвавшуюся звоном клинков.
…Что бы спустя целую вечность полнейшего оцепенения, приникнуть к окровавленному телу, целуя стынущие губы…
Новая королева Уэльса, фея Моргана, в беспамятстве все поправляла разметавшиеся по плитам кудри, и крик ее недвусмысленно
— Акколон! Акколон… мой ласковый, веселый, нежный Акколон!
Это было так вызывающе откровенно, что на мгновенье все застыли в стыдливом потрясении. Разумеется, их отношения, как и многие другие ни для кого не были секретом. Но так уж принято, что на подобные приключения следует закрывать глаза, делая вид, что все ограничивается лишь пением баллад и совместными танцами.
Поведение же Морганы, на собственной свадьбе оплакивающей любовника, да еще своего пасынка — было верхом неприличия! Как и сумасбродный вызов королю ныне покойным Акколоном…
Устланный поручением, он вернулся раньше, чем ожидалось, но слишком поздно, что бы помешать свадьбе, и сидел на пире бледный и злой, прожигая ненавидящим взглядом то Моргиан, то отца, то Артура. И понял, понял по взгляду, которым обменялись король с сестрой, когда он подводил ее к мужу — то, чего не смог вынести…
Он не мог поднять руку на отца, женившегося на его возлюбленной… он не мог поднять руку на женщину, пусть даже она и предала его… но виновного он нашел и поступил точно в традиции Каэр Меллота, хотя и знал, что Артур наверняка убьет его… Тем более, Артур был гневен — близость сестры и молодого уэльсца давно раздражала короля совсем не по причине нарушения приличий.
Возможно, отступи Акколон при первой крови, признай поражение, не бейся он так неистово, так — что Артур сражался уже не столько за свою честь, сколько за свою жизнь… Возможно тогда, он покинул бы брачное пиршество, проклиная Моргану — но не умирал бы сейчас на ее руках…
Позже — будут говорить, что это был заговор…
Спор между старыми богами и новыми…
Многих удивляло, что король, — такой благородный и выдержанный, — поддался на оскорбительный вызов, и будут искать причины, воображая и домысливая, копаясь все глубже и глубже…
Как глупо!
Это был спор двух мужчин, любящих одну и туже женщину, еще более горький оттого, что они оба — уже не могут ею обладать…
И слезы — над бездыханным телом… Слезы женщины, которая не в силах примириться с гибелью того, кто ей был дорог! Не взирая на взгляды и слова… И крик:
— Любовь моя, прости! Прости меня! Прости за то, что я сделала с тобой! — ибо в том, что произошло, был только один виновный.
Но этот крик достиг все еще разгоряченного после неистового поединка Артура, который к тому же тоже был ранен, и породил гнев, — ослепляющий, всепоглощающий гнев: гнев неудовлетворенного, невозможного желания, и — оскорбленной гордости…
— Ты! Ты подговорила своего любовника убить меня! Что же ты не воспользовалась своими чарами? Впрочем, чего ждать от женщины! Ты вернулась только затем, что бы отравить каждый мой день! Но я не позволю тебе, змея, вредить и дальше!
Сознавал ли он сам, что кричит, занося меч?
Моргиан знала, что сейчас на полу окажутся уже два тела, и единственное, что выхватил угасающий рассудок в этой мешанине событий и лиц были: робкий юношеский голос обласканного ею юного Овейна, потрясенного, смущенного, глубиной и причиной горя будущей мачехи над телом обожаемого брата… И — ответный ему, разивший не хуже меча Артура, сверкнувший лютой ненавистью, мимолетный взгляд Мордрета — на это робкое и испуганное:
— Матушка…
«Мордрет… Что же я наделала!» Кажется, последние слова тоже пришлись в крик…
Мордрет видел и возвращение Акколона и его самоубийственный вызов, хотя сидел он далеко от матери, как и полагается по возрасту и положению — после всех сыновей Уриенса, рядом с однолеткой Овейном, к которому глупо, и от того еще отчаяннее ревновал.
За все долгое время, что уэльсцы были в Каэр Меллоте, юноша ни на шаг не отходил от брата и феи Морганы. С цинизмом придворного пажа, привыкшего к адюльтерам, сплетению тел в темных закоулках не меньше, чем к душещипательным балладам, Мордрет говорил себе, что они берут его с собой лишь для отвода глаз. Но Моргиан никогда не улыбалась ему, своему сыну, так легко и задорно, никогда не смеялась с ним так, как глупым нелепостям неуклюжего и робкого юнца… Нагло и незаслуженно, Овейн пользовался тем, что по праву должно было принадлежать ему!
Чего его лишили за еще не состоявшуюся вину…
Мордрет действительно был близок к убийству, но не Артура!
И он спокойно ждал, чем окончится скандал: все, чего он хотел в этот миг, было чтобы она, все они! — испытали боль, сравнимую с той, к которую он знал изо дня в день…
А в следующий момент душа его окончательно перевернулась, завершая тот путь, который он проделал за год, после возвращения Моргиан, показавшийся ему бесконечным…
Ибо у него — у всех — на глазах его король, его отец, его последний идеал — занес свой священный меч над бьющейся в истерике, убитой горем женщиной…
Не виновной в том, в чем он обвинял ее — уж это-то Мордрет знал точно, ведь она с Вивиан скорее убили бы его, чем позволили бы причинить вред Артуру, не говоря уж о заговорах…
Над его матерью — какой бы она не была…
И в том же безумии, которое вдруг охватило Каэр Меллот и его обитателей, — Мордрет бросился между ними, закрывая ее своим телом, пытаясь отбить несущийся на них Каледвульф голой ладонью…
Только успев подумать с горькой иронией: «Ну, вот вам и пророчества!»…
Он сам не слышал, как кричал в бешеные глаза короля:
— Нет, отец! Нет!
…Широкое обоюдоострое лезвие с длиной плоской долой замерло в дюйме от стоящего на коленях юноши. Артур, мгновенно остуженный этим возгласом — во истину сегодня был день, когда срываются все покровы! — смотрел в распахнутые ему навстречу, — такие отчаянные и непреклонные, — нежно зеленые глаза…
— Вот оно как… — только и сказал король, вбрасывая меч в ножны, — Значит, это ты…
И Мордрет понял, что он тоже знает о пророчестве Мерлина…