Тротиловый звон
Шрифт:
«Где когда-то шел Христос…»
Где когда-то шел Христос,
Больше нет пустыни.
Гроздья виноградных лоз,
И озера сини.
Где скрипел сухой песок
И вилась дорога –
Лишь шоссе наискосок,
И не верят в бога.
Только вот душе больней
От твоих расчетов,
Жадный век, не надо ей
Кривды звездочетов.
Не горит она в огне,
Только
И не верит в глубине,
Что предаст Иуда.
«Кипарисовая роща…»
Кипарисовая роща,
Ты усталая вполне.
На песке сухом и тощем
Ты покоишься во сне.
Ни пустыни и ни леса,
Лишь сплошная тишина.
И песчаная завеса
В желтый зной превращена.
Где молился древний предок
И глотал сухой кусок,
Я присяду напоследок
И закутаюсь в песок.
«Пронзительная ясность слова…»
Пронзительная ясность слова,
Его простая глубина.
Все оживет, хоть все не ново –
Зима и лето, и весна.
Глубинный смысл стихотворенья,
Его таинственный наплыв
В своей прозрачности осенней
Реальность превращает в миф.
«Слабее привкус драмы…»
Слабее привкус драмы,
Когда финал вблизи.
То короли и дамы,
То пешки и ферзи.
Потертая колода
Мелькающих мастей.
И близкая свобода
От скверных новостей.
Хотя они в избытке,
И без толку ты ждешь,
Что с тысячной попытки
Хоть что-нибудь найдешь.
«Пробуждается сонный…»
Пробуждается сонный
Кипарисовый строй,
Желтовато-зеленый,
Опаленный жарой.
С теплым ветром в обнимку
Он ушел в высоту –
В золотистую дымку,
Голубую мечту.
Корни словно стальные,
И который уж век
В эти дали степные
Смотрит, как человек.
Оскар Уайльд
«Баллада Рэдингской тюрьмы» (отрывок)
Был элегантный модный плащ в багровых пятнах весь.
Перемешались кровь с вином и превратились в смесь,
Когда Любовь он заколол в ее постели, здесь.
Как всякий узник, был одет он в серый балахон.
В какой-то кепке набекрень, летел как будто он,
Но я не знал безумней глаз, глядящих в небосклон.
Нет, никогда я не видал, вообразить не мог,
Что можно жадно так смотреть на жалкий лоскуток
Небес. На перистый ковчег, плывущий на восток.
Я
«Но что же мог он совершить?» – вопрос сорвался вдруг.
И чей-то голос прошептал: «его повесят, друг».
Христос! И завертелся пол, как детская юла,
Изверглась с неба на лицо кипящая смола.
И хоть страдал я сам, но боль куда-то отползла.
И тут я понял, почему он ускоряет шаг
И ловит каждый юркий луч, как нищенский пятак,
Убивший ту, что он любил, чтобы нырнуть во мрак.
Ведь истребить свою мечту кто не желал из нас,
По горлу взглядом полоснув, подсыпав скользких фраз.
Трус приберег свой поцелуй, а смелый – нож припас.
Один убил, когда был юн, другой – когда был сед,
Там довершила дело страсть, тут – золотой браслет.
Но честный лишь из-за любви вонзает свой стилет.
Клянутся богом, в клочья рвут, безмолвие хранят,
Колотятся о стенку лбом, истошно всех винят.
Мы все преступники вокруг, но нас ведь не казнят.
«Сердце зашлось от припадка…»
Сердце зашлось от припадка,
Рвется на волю оно.
Меркнет глазная сетчатка
И золотистое дно.
В чем твоя истина, воля,
Что ты такого даешь?
Там, где ни счастья, ни боли,
Песню уже не споешь.
Слепо доверишься вере
В темном глухом забытьи.
Лишь разноцветные звери
Трутся о пальцы твои.
«Догадаться нетрудно, что будет вовне…»
Догадаться нетрудно, что будет вовне –
Там свободная рифма вернется ко мне.
И возможно, по старой привычке,
Загрохочут вдали электрички.
Все воскреснет мгновенно – подруги, друзья,
Тихий вздох материнский, у дома скамья
И отец мой, читающий книжку, –
Все уместится в яркую вспышку.
Те, кто в черную глину уже полегли,
Но остались в душе и мосты не сожгли,
Напоследок зайдут повидаться,
И захочется вдруг разрыдаться.
«Жить недолго осталось…»
Жить недолго осталось,
Сухо ветки хрустят.
Незаметная малость,
А в конце все скостят.
Все быстрее, быстрее
Пролетают года.
И стоим мы, старея,
Как в песке города.
На иконные лики
В позабытом углу
Проливаются блики
Толщиною с золу.