Тройное Дно
Шрифт:
— Юрий Иванович, делайте ваше заявление.
— Только Хозяину.
— Ценю вашу настойчивость.
Укол.
На этот раз горели только две лампы в подвале, и оттого, наверное, ему легче было переносить это адово пламя. Только вот ему ввели еще что-то. Ему нестерпимо хотелось говорить, петь, общаться. И чем больше он говорил, тем легче было переносить жар, как будто язык его вырос, вывалился и превратился в чудесное опахало. Ветром спасительным овевало его от движений языка.
— Где Охотовед?
— Ага! Он недалеко, он скоро будет, не расстраивайтесь, он недалеко! Ха-ха-ха-ха! Он непременно будет.
— Как его фамилия настоящая? Ты знаешь? Ты давно его знаешь? Где вы должны встретиться? Говори адрес!
— Есть, есть адрес!
— Говори!
— Гороховая, два, а может быть, четыре.
— Так два или четыре?
— Четыре. Конечно, четыре. И квартира сорок шесть!
— Что ты несешь, Зверев? Что ты хотел сказать Хозяину?
— Сделать заявление!
— Делай!
— Только ему.
— Ты понимаешь, он тебя выслушает. Ему только сейчас недосуг. Ты мне скажи. Ну, брат, что ты хотел ему сказать?
— Сделать заявление.
«В район катастрофы я попал в 05 часов 37 минут, то есть через два часа после катастрофы. К тому времени в районе работали вертолеты МЧС, Ленинградского военного округа, рыбаки. Количество людей и плавсредств было достаточным, но ситуация усугублялась сильным туманом и резким похолоданием, наступившим накануне вечером. Со времени катастрофы до времени прибытия первых спасательных судов прошло порядка полутора часов. Все это время рядом находился катер сопровождения, который принимал пострадавших.
Пассажиры „Репина“, как потом выяснилось, находились в состоянии сильного алкогольного и наркотического опьянения, что привело к очень большому количеству жертв. Команда, очевидно, поддалась всеобщей эйфории и также участвовала в оргии. К моменту моего появления в месте катастрофы было поднято на борт всего пять членов команды и семь пассажиров. Некоторые члены команды заявили, что „Репин“ был потоплен в результате торпедной атаки. Вначале никто не обратил внимания на эти реплики, их списали на стрессовую ситуацию.
После первого же погружения оперативной водолазной группы ЛенВО водолазы заявили, что ниже ватерлинии в корпусе „Репина“ обнаружены пробоины как по левому, так и по правому борту. Внутренности теплохода разворочены взрывом, и почти все пассажиры, таким образом, погибли, так как „Репин“ затонул практически мгновенно. Мною был вызван представитель военного командования, который отнесся к сообщению с недоверием, но после изучения всех обстоятельств доложил вышестоящему начальству. Дополнительные вертолеты приступили к осмотру акватории озера, специальные катера, оборудованные аппаратурой противолодочного поиска, вошли в озеро. Утром туман рассеялся, и в девять часов ноль семь минут в сорока километрах южнее Олонца была обнаружена на мели подводная лодка К-67. Поскольку к тому времени я находился в помещении объединенного спасательного штаба на о. Коневец, то слышал запрос военного командования по месту приписки лодки. Это был город Балтийск. После этого меня попросили покинуть помещение. К вечеру, точнее, к девятнадцати часам оперативные мероприятия по спасению пассажиров и членов команды „Репина“ были прекращены».
«В полдень мы получили вводную — приметы членов экипажа лодки К-67. По оперативному запросу выяснилось, что последние члены экипажа, уволенные в запас, до мест проживания так и не добрались. По факсу были получены их фотографии и приметы. В состав группы ввели офицеров-подводников, знавших экипаж „летучего голландца“ лично и сейчас проходивших службу в Кронштадте. По всей видимости, экипаж К-67 вступил в преступный сговор с некоторыми руководителями базы в Балтийске и далее вместе со своей лодкой, числившейся списанной и утилизованной, совершил тайный переход в Ладожское озеро, хотя как такое можно было осуществить, представляется
В четырнадцать часов в глухом лесу в сорока километрах юго-восточнее Сясьстроя было обнаружено свежее захоронение. При вскрытии его обнаружилось тело мужчины предположительно тридцати пяти лет, в парадной форме балтийского моряка, по приметам опознанного как бывший механик лодки К-67 Костромичев. Смерть наступила от пулевого ранения в правый висок из огнестрельного оружия. После чего доставленные вертолетом кинологи со служебными собаками приступили к дальнейшему поиску. Собаки взяли след, и через час тридцать минут уже в пригороде Сясьстроя был взят и опознан старшина второй статьи Грязнов, осуществлявший все последнее время командование лодкой К-67. По его показаниям, все находившиеся с ним на лодке давно уже покинули район и находились предположительно в Санкт-Петербурге. Сам же он задержался для захоронения своего товарища Костромичева, который, по его словам, покончил жизнь самоубийством. Документы Костромичева находились у Грязнова. Он немедленно был передан сотрудникам ФСБ и доставлен в Петербург. Прочесывание района не дало более никаких результатов, и в восемнадцать часов рота вернулась в расположение части».
— В ту зиму я понял, что приходит мне конец. Лодки со всех баз притащили в Тильзит, извиняюсь, в Балтийск. Селедки в бочке — не то слово. Поставили на погибель. Дизеля, те, что раньше нашего тут поставили, уже гнить начали. А иные и сгнили. Экипажи списывались на берег. Жить негде. Кто мог и хотел, уволились. На берегу смертоподобное пьянство. Офицеры как с цепи сорвались. Крушение империи, другими словами. А мне и увольняться-то некуда. Я вообще детдомовский. На фабрике в общежитии жил, потом, когда на флот пошел, жизнь увидел. А когда перестройка началась, жизнь эта самая от меня все дальше и дальше покатилась. Полетела жар-птицей. Я контрактник. На третий срок остался. Окончил курсы дважды. Представлялся трижды на мичмана. Но их как собак теперь нерезаных. То есть продвижение по службе стало невозможным. Увольняться некуда. А здесь хоть спать есть где и пожрать чего Бог послал. Кап-два наш мужик свой. Лодка в образцовом состоянии. Мы на ней дни и ночи. А осталось нас на ней треть состава. Потом еще меньше. Только лишь посты заполнить в случае выхода в море.
Так вот. Приходит однажды Ваня наш, кап-два, и говорит: «Все. Капец. Списывают всех. И лодку тоже. Как мы ни корячились, как веревочка ни вилась, а конец». Выпили мы спирта, проспались, стали шмотки собирать. Сувениры снимать с лодки разные вроде медных штучек и манометров. Много там добра разного. Все равно под распил пойдет. И тут-то и появился Охотовед.
— Вы сказали — «Охотовед». А звали его как?
— Для нас он Охотоведом остался. Кап-два, Иван Владимирович, понятно, с ним по имени разговаривал.
— И что? Имени этого вы не запомнили?
— Не запомнил.
— А узнать сможете?
— Ивана Владимировича?
— Не дурите, Михаил Андреевич. Охотоведа вашего.
— У меня зрительная память слабая. Точнее, память на лица. Но, пожалуй, смог бы. Однако не ручаюсь.
— Хорошо. Дальше что? Появился он и позвал вас в даль светлую?
— Именно так. Нас четверых и командира. Контракт предложил.
— И что же в этом контракте?