Трубачи трубят тревогу

Дубинский Илья Владимирович

В селе, когда мы подъезжали к штабу, с крыльца, гремя подковами сапог, скатился Семивзоров. Подбежал ко мне, с радостью потряс мне руку.

Спешившись, я отдал коня Бондалетову и направился в штаб. Здесь младший инспектор, деликатно дотронувшись пальцем до новенькой розетки ордена, сказал:

— Вот еще одно доказательство...

Я пожал плечами. Вдруг заметил Саленко — командира хозяйственной сотни. Я подозвал его и, показывая на назойливого человека с сизым носом, сказал:

— Товарищ

Саленко! Вот с вами желает побеседовать товарищ инспектор.

— Зачем? — удивился носач.

При недоуменном покашливании Саленко, я сказал:

— Этот товарищ — мой земляк, мы с ним жили на разных улицах, но в одном поселке. А еще этот разбойник, хотя ему было тогда лет восемь, — продолжал я, положив руку на плечо сотника, — проломил мне голову жужельницей. Как раз возле будки его отца паровозы расчищали поддувала.

— Кто старое вспомянет... — начал было Саленко, с которым мы не раз еще в Пустовойтах вспоминали наши не совсем безобидные забавы детства.

— Это к случаю, — ответил я сотнику. — А вы, — предложил я сизоносому инспектору, — побеседуйте с товарищем, может, он рассеет ваши сомнения.

Лицо бывшего генерала стало постным. Откланявшись, он молча направился в штаб.

Псалмы царя Давида

Однажды в Литин, в этот захолустный гарнизон, куда перевели наш полк из Сальниц, явилась ивчинская свинарка Параня Мазур.

Развязав небольшой узелок, она, озираясь, с тревогой шепнула:

— Торгуйтесь, торгуйтесь крепче. Кругом глаза! И то насилу отпросилась у хозяина. Сказала — пойду к литинским крамарям за солью.

Свинарка в ситцевом воскресном платье, гладко зачесанная и тщательно вымытая, производила хорошее впечатление. Я подумал: одеть бы ее в другой наряд да изменить условия жизни — затмила бы она многих городских красавиц. Не зря Семивзоров томился по ней.

— Торгуйтесь, торгуйтесь крепче, мы тут хотя и в затишке, а вон те осокори и то имеют глаза.

Параня достала из узелка завернутую в капустный лист лепешку желтого масла.

Я начал взбалтывать принесенные батрачкой яички, спрашивать цену, а Параня продолжала шептать:

— Где ваш товарищ в очках? Иван, забыла по батьку как?

— Иван Вонифатьевич? — спросил я.

— Эге! Есть дело! Появился в Ивче какой-то шалопут. Выдает себя за криничника, а люди зовут на работу — за всю войну, известно, как заросли колодцы, — не идет. На кладбище — знаете, оно у нас на Требуховской дороге, — он шептался с какими-то чужими людьми. Побожусь, то шепелевская команда. И не криничник он, провалиться мне сквозь землю — настоящий лацюга.

— Так что, позвать Вонифатьича?

— Что вы! Упаси бог. Нехай завтра чуть свет явится ко мне. Адрес он знает. Толока под Вонячинским

лесом! Да, — добавила она, — мой брат нарвался как-то в лесу на того криничника. Беседовал он с какой-то чужой девкой. Угостил его криничник папиросой. Раза два потянул — и тут же туманом взялась голова. Упал, где стоял. Через сутки очухался...

Получив деньги за свой товар, Параня степенно поклонилась и, заявив: «А зараз пойду до крамарей за солью», повернулась и ушла.

Особист Крылов, выслушав меня, попросил дать ему в помощь людей.

— Конечно, — заявил он, глядя сквозь толстые стекла очков, — без Прожектора не обойтись. Ивчинские мужики не удивятся, заметив станичника возле свинарки. Ну, а второго — смотрите сами.

Три дня пропадали Крылов с одноглазым Семивзоровым и дижонским сердцеедом Максимом Запорожцем. Мы в Литине уже изрядно волновались: не попали ли наши товарищи в лапы атамана Шепеля? Но этого не случилось.

— Получайте фрукта! — начал свой доклад вернувшийся Крылов. — Резидент Петлюры атаман Братовский-Ярошенко!

«Фрукт» не повел и глазом, ни единый мускул не дрогнул на его каменном лице.

На нем были простые молескиновые штаны, синяя поношенная косоворотка, помятая кепка. Большие зеленоватые глаза на широком угреватом лице смотрели прямо, не мигая.

— Вы жестоко ошибаетесь, — ответил спокойно задержанный. — Я Ярошенко. Никакого Братовского не знаю и не знал. И никакого отношения к Петлюре не имею.

В акценте арестованного было нечто необычное. Вместо буквы «л» он произносил «в», и получилось у него не «Петлюры», а «Петвюры».

— А это что? — Крылов поднес к глазам парня книжечку и из ее изодранного переплета вытащил какую-то бумажку. — Удостоверение на имя сотника мазепинского полка Братовского.

Климов взял растрепанную книжку, повертел ее в руках.

— «Псалмы царя Давида» — самое полезное чтение для душегубцев, — сурово усмехнулся комиссар полка.

Крылов, шепнув что-то на ухо Семивзорову, куда-то отправил его.

— Та книжка не моя, — ответил задержанный, усаживаясь на предложенный ему стул. — Я ее взял у хозяина, где чистил колодезь. Это было в Майдане Голенищеве.

— Мы доберемся и до того хозяина в Майдане Голенищеве, — сказал Крылов. — А я знаю — ты Братовский. Есть сведения, что сотник Братовский прибыл из Польши и вертится где-то здесь, вокруг Литина.

— Тоже мне криничник, — зло бросил Запорожец. — А на руках ни одной мозолинки! Все говорят — ты «петлюра».

— Не берите меня на бога! — Допрашиваемый презрительно скривил губы. — Никаких сведений у вас нет. Моя фамилия Ярошенко, и сам я уроженец Макова, из-под Каменца.

Хлопнув дверью, вернулся в штаб Семивзоров. Взял под козырек, щелкнул каблуками, доложил: