Трубачи трубят тревогу

Дубинский Илья Владимирович

Цебро ждал с трепетом. Его жизнь и судьба зависели от одного звука, даже не звука, а взгляда или движения бровей пана головного. По сути, Чеботарев не врал. К «Кармелюку» Цебро не попал. И, ожидая расплаты, думал о своих заслугах: Дарница, Мотовиловка! А курьерство в дни гетманщины! А зимний поход! А тяжелые бои с большевистской конницей во время советско-польской войны! А отрубленное ухо! А железный крест!

Пан головной махнул рукой.

— Помню, — поведал нам атаман, — в груди — лед, в голове — огонь, в ногах — вата. И тут меня повели: «Прощайся с жизнью, Богдане. Бог тебе ее дал, головной отобрал. От него железный крест, от него и свинцовая пчелка». Из вагона головного вытолкнули, а в «пульман» Чеботарева втолкнули. Состав

тронулся. От всего пережитого за день не заметил, как заснул. Схватился я от крика «геть!» — это Чеботарев выпроводил из купе караульщиков. Не взглянув на меня, кат присел к столику. Начал писать. Потом взял криво исписанный листок, прочел его содержание: «Меня, сотника Богдана Цебро, подавила военная катастрофа. Кончаю с собой. В моей смерти никого не винить. Хай живе батько Симон Петлюра!» Палач сердито приказал: «Эй ты, пачкун! Перепиши своей рукой, потом подмахни. И хай будет дело с концом...»

Не совладав с собой, выкрикнул я: «Падлюка!» — и двинул кулаком по столу так, что загремели подстаканники, бутылки. Чеботарев откинулся к стенке купе, хлопнул в ладоши. Вернулись подхорунжие. Связали меня, руки туго стянули солдатским ремнем. Я потребовал цигарку. Чеботарев выгнал стражу, воткнул мне в рот папиросу, зажег спичку, дал прикурить, а потом сказал примирительно: «Богдан Петрович! Я считал вас умницей. Вам нужно умереть. Я хоть и не писака, как некоторые, но составил неплохую афишку. Потомки с гордостью будут произносить имя славного сотника Богдана Цебро». Тут головной кат раскрыл серебряную пудреницу, извлек из нее щепотку кокаина и, прижав одну ноздрю пальцем, блаженно затянулся.

«Мне уж терять было нечего, — читал Гребенюк дневник Цебро. — Я хорошо знал, что от такого ката, как Чеботарев, ни лаской, ни раскаянием, ни мольбой ничего не добьешься. И я заорал: «Гад ползучий! Цебро жил героем и умрет героем. Нас, боевиков, расстреливаешь, вешаешь, а воров-интендантов милуешь. Хоть вояки наши босые и голые, зато у тебя всегда и коньячок, и марафет!» А он: «Заткнись, изменник! Скажи хоть, где ты прятался, пока наши вояки гибли от пуль большевиков. Тоже мне герой — «ке хве т-иль!». Чеботарев словно полоснул меня раскаленным прутом. Прошло столько лет, и я ни разу ни от кого не слышал этого, так унижавшего меня выражения. Но как дознался кат? Как? Против большевистских шпионов — лопух, о каждом из нас он располагал данными аж до десятого колена. «Ну и что, если «ке хве т-иль»? — ответил я. — Дело Болбачана помнишь, пан Чеботарев?» Головной кат встрепенулся. Обрадовался: начинается главный разговор. И в то же время стараясь насладиться муками жертвы, он небрежно произнес: «Очень даже хорошо помню. Это же был не только твой друг, но, как тебе известно, и мой. А документ все же подпиши. Не подпишешь, черт с тобой. Кокнем и составим акт о самоубийстве. Я у тебя, быть может, первый, а ты у меня тысяча первый...» — «Так вот, тысячу ты проглотил, а тысяча первым подавишься, — сказал я. — Письмо твое к Болбачану помнишь? Оно сохранилось... в надежных руках...»

В помещении стало необыкновенно тихо. Затаив дыхание мы ждали, что будет в дневнике дальше. Но заговорил Цебро.

— Тут пояснить треба. Летом 1919 года кошевой Болбачан метил на пост головного атамана. Вот тем письмом Чеботарев обещал заговорщику арестовать Петлюру. Но он же и продал Болбачана. 28 июня 1919 года сам отвез кошевого атамана на полустанок Балин и посек.

«Где письмо?» — зарычал Чеботарев. «У надежного человека, — я положил босые ноги на постель Чеботарева. — Как только он узнает, что я в твоих лапах, письмо пойдет в ход...» Минут пять молчали. Первым заговорил Чеботарев: «Верни письмо, отпущу на все четыре стороны. Отпущу и дам золотые документы. Для головного атамана тебя уж нет в живых. Да, как сотник Цебро, ты умер. Воскреснешь под другим именем. Но не здесь... Подчиню тебе для начала один уезд. А сам будешь подчиняться вице-атаману Подолии Якову Шепелю. Остальное все будет зависеть

от тебя. Может, и загремит на всю Украину имя нового борца. На Подолии народ религиозный. Он поверит в боевого вожака-атамана «Божья Кара». Ну что, згода?» Я согласился. Это все же лучше, чем валяться с продырявленной головой где-нибудь под откосом на перегоне Подволочиск — Тернополь.

Чеботарев взял двумя пальцами «посмертную записку». Поднес к свече. Когда бумажка сгорела, он заговорил: «Помните. Ни одной подводы зерна, ни одного чувала сахара, ни одного полена дров большевикам. Жгите склады, ссыпные пункты, пускайте под откос поезда. А там, может, придет время — начнутся настоящие дела. В Европе богатства много, а защищать его некому. Кому-нибудь мы еще будем нужны. Ну, ничего, — сказал он на прощание, — эти сукины сыны вышибли нас с Украины в двери, а мы проберемся туда через окно. С богом, атаман «Божья Кара!»

...Прошло всего несколько минут, и я всего себя исщипал. Не верил, что нахожусь на чистом морозном воздухе. Не верил, что мне светят ясные звезды с высокого неба, а не тусклый огарок в вонючем чеботаревском застенке... Пусть я буду обманутый в своих лучших чувствах человек. Пусть я буду «ке хве т-иль». Но я не трепач. Как мы и условились, письмо я вернул Чеботареву... Молодец моя Ефросиния: несмотря ни на что, сумела его сохранить! Как будто знала, что им, этим злополучным письмом, будет куплена моя жизнь...

* * *

Дальше шли торопливые записи о встречах то на монастырской пасеке, то у Голубого ставка, то у Самойлова дуба с каким-то Свободным Гражданином, Звездой Спасения, Крутым Рогом, Селянской Местью. Было в записях Цебро и кое-что занимательное. Например:

«1 января 1921 года. Вечер. Глухой хутор. Только не хутор близ нашей Диканьки. Это волчье логово затерялось в лесу между Клопотовцами и Овсянниками. Слава всевышнему, нашлись добрые люди, приверженцы нашего святого дела, дали приют Фросе и малым деткам. Чуть не написал: сироткам. А ведь могло быть и так. И не милостью заклятого врага. Куда бы ни шло. А то милостью того, кому, сто и сто раз рискуя головой, служил верой... Где же правда на нашей земле? Ответствуй же мне, о господи!

Но... Сижу в теплой хате. А завтра чуть свет — в лес, в сырую землянку. Днем и здесь рыскают всякие. Зевок — и вместо землянки подвал чека... Для них я бешеный волк, которого надо убить, для своих — преступник, давно убитый... Нечего сказать — превеселая жизнь...

Не знают там, за Збручем, что теперь у людей на душе. Верно то, что всем осточертела продразверстка, эта контрибуция, но еще больше всем осточертела война. Ею здесь сыты по горло. Семь лет — не шутка. Люди хотят покоя. Наши головорезы и те говорят: «Начнем кусать мы, пойдут кусать и они. А появится пан головной оттуда, вот тогда ударим. Самогон есть, сало есть, бабы под боком. Посидим, пока тихо...»

А тем, кто за Збручем, подавай что-нибудь сейчас, и не что-нибудь, а погорячее... В политике не очень-то я шибко кумекаю. Но понимаю: чем больше шуму поднимем мы здесь, тем больше цены головному там.

20 марта 1921 года. Майдан Голенищев. Хозяин пчельни принес из города ихнюю «Правду». С Кронштадтским мятежом покончено. Жаль! На него крепко надеялись там, за Збручем. Надеялись и мы. Думали — конец нашей собачьей жизни. Еще с одним фронтом разделалась Москва. Даже не верится, как им везет.

На той неделе мои хлопцы прикончили в Сахнах продагента... Наконец-то отчитаюсь перед Чеботаревым.

21 апреля 1921 года. Бохны. Лесная землянка. Моя основная резиденция. Зашевелилась «подвластная» территория. Уезд гудит, как растревоженный улей... Покончено с продразверсткой. Будет продналог. Надеялись мы победить большевиков голодом. А попробуйте найти в уезде клочок незасеянной земли. Самые крепкие хозяева и те то и дело упоминают Ленина.

Вот тебе и волшебное словечко — «нэп». Три буквы, а лупят по нас хлеще трехдюймовки.