Трудно быть хорошим
Шрифт:
— У тебя там еще дом? — спросил Шейн.
Бентли многозначительно посмотрел:
— Нет, там дома нет, там ничего нет. Там просто участок земли. Очень большой. Как-нибудь туда на пикник выберемся.
— А дедушка любит ездить на барбекю, [3] — сказал Шейн.
— Жареное мясо мы не едим. Сюзанна готовит здоровую пищу. Вообще, запомни, женщина по природе своей боится мяса, — он включил радио — какой-то провинциал тоскливо запел. — Слушай, дорогой, я хочу, чтобы ты хорошо провел лето. Я не собираюсь ничего тебе запрещать, я в свое время тоже ни в чем себе не отказывал. Но меру знать надо, в этом все дело. В общем, сам смотри. Будешь продолжать в том же духе — пропадешь.
3
Барбекю —
— А дедушка говорит, что я угожу в исправительную колонию.
— Во, и туда тоже, — закончил разговор Бентли.
Фабрика располагалась на окраине города, в здании, где раньше, похоже, был автомагазин. Десять или двенадцать лохматых мужчин и женщин сидели за деревянным столом. Они действительно делали уток, вернее, светильники в виде уток. Сначала наклеивали два куска толстого целлулоида на металлический каркас с гнездом для лампочки. Две склеенные половинки утки для прочности обвязывали резиновой лентой и клали сушить на день-два. Убрав лишний клей растворителем, клали их в картонные коробки с упаковочной стружкой. Красная цена этим уткам долларов двенадцать за штуку, но их продавали в захолустных магазинах по сороковке. Сырье везли аж из Гонконга.
Шейн был потрясен. В его голове не укладывалось, как это можно сколотить состояние на целлулоидных утках. Тут что-то не так с арифметикой, решил он. Сорок долларов?! Кто за нее даст сорок долларов? Кинозвезда? Где взять столько кинозвезд, обожающих целлулоидных уток, готовых покрыть расходы Бентли на покупку фермы? Слишком невероятно, чтобы быть правдой. Шейну очень хотелось, чтобы дед, который всегда твердил о трудолюбии, хоть глазком посмотрел, как Бентли слоняется, покуривая, и шутит с рабочими. Он сказал бы, что настоящие американцы так не работают. А Шейну нравилось. Никто на фабрике не относился к работе слишком уж серьезно. К тому же высокая блондинка с интересом поглядывала на него из другого угла. Он тут же напридумывал бог весть что! Шейну сразу захотелось работать на фабрике.
— Завтра утром и начнешь, — сказал Бентли, — будешь упаковывать уток. Поначалу с ног станешь валиться от усталости, во сне уток наглядишься, потом привыкнешь.
Рабочий день кончился, все ушли, они закрыли дверь. По дороге домой мысли Шейна вернулись к Сюзанне, и он спросил, все ли у нее в порядке.
— Конечно, — ответил Бентли. — Все хорошо. Она замечательная женщина. Самая замечательная.
— Я имел в виду ее самочувствие. Она больна?
— Больна? Нет. Просто у нее какие-то женские проблемы. Когда вырастешь, поймешь, у каждой женщины они возникают, рано или поздно. От них никуда не денешься, и помочь нельзя. Через это она проходит сама, — вздохнул Бентли. — Давай поговорим об этом потом, дома.
Но дома Шейн не начинал разговор на эту тему — он боялся того, что мог услышать — а Бентли ничего не хотел добавить к сказанному. Поэтому они пошли в амбар и стали возиться с «крайслером», пока оба не промаслились окончательно. Почистили поршни и цилиндры, карбюратор, проверили тормоза. Бентли показал, как он сделал, чтобы двигатель съедал меньше горючего.
— Давай-ка проверим зажигание, — сказал Бентли, вытирая лицо ситцевой тряпкой в горошек.
Он разрешил Шейну сесть за руль и включить зажигание. Двигатель молчал.
— Жми на педаль.
Попробовал еще раз, мотор заревел, оглушая, и всполошил малиновок и ласточек. Шейн отпустил медленно педаль и почувствовал восторг: энергия пронзала его насквозь, как будто он был решето.
Недели через три Шейн отправил своему приятелю Бурту открытку в Иньокерн. Он-то, кстати, и ударил полицейского во время взрыва. Написал про комнату, про ферму, про фабрику.
— Если хочешь, приезжай, — писал он, — можно поставить еще кровать в мою комнату. И не думай, что это неудобно. Все ерунда.
Два раза он разговаривал с дедом и бабушкой по телефону. Они спрашивали, как ему
— Какие у меня планы? — переспрашивал он. — Когда я собираюсь возвращаться?
Мысль о том, что когда-нибудь все это кончится, никогда, раньше не приходила ему в голову. Целые сутки Шейн молчал, но на работе не очень-то погрустишь. Каждое утро в восемь, когда не успевал еще рассеяться туман, они отправлялись с Бентли на работу. Пили по дороге кофе, обменивались шуточками, смотрели на небо, затянутое туманом, похожее на конфетти. Медленно проступали очертания Мендосино, которые вечером опять исчезнут в тумане, ниоткуда взявшемся. Шейн упаковывал светильники вместе с парнем, у которого волосы были собраны в длинный хвост, и звали его все Работяга, потому что фамилия его была Бивер. [4] Он был ничего, но уж очень старательный; изо всех сил старался поудобнее уложить утку в коробку. Ему в самый раз было бы упаковывать яйца или стеклянную посуду.
4
Бивер — усердный работник, бобр.
— Да уймись ты, Работяга, — сказал Шейн однажды, — они неживые.
Высокую блондинку звали Эмма Кинг. Ей было девятнадцать лет, училась в колледже. Шейн бегал за ней как собачка. В жару Эмма приходила на работу в белых шортах и короткой майке. Шейну нравилось, как по утрам она берет в руки тюбик с клеем, как наклоняется поднять с пола нож, который она постоянно роняла. У Эммы был приятель, они встречались по выходным. И все же она пообещала сходить с Шейном в кино.
«Я втюрился в дылду, ей девятнадцать, — писал Шейн в другой открытке Бурту. — Мы ходили с ней в бар после работы».
Это было почти что правдой, вернее, чуть не стало правдой. Однажды в пятницу Работяга пригласил его в загородный бар, где обслуживали даже несовершеннолетних. Но Шейн отказался, вспомнив предостережение Бентли. Потом он узнал, что Эмма там была в тот вечер. Поэтому Шейн решил, что они были там вместе.
Он попросил у Эммы фото на память, но у нее не было ни одной фотографии. Шейн взял фотоаппарат у Сюзанны и щелкнул Эмму несколько раз, пока она кривлялась и убеждала, что терпеть не может фотографироваться. Удачнее всего она получилась на снимке, где целовала утку в клюв. Шейн повесил фотографию на крыло «крайслера». Он считал машину своей, после того, как Бентли пообещал ее Шейну вместо зарплаты, если, конечно, он сдаст экзамен и «получит права». Подготовкой к экзамену он занимался серьезно: учился разворачиваться, тормозить. Иногда по вечерам они с Бентли ездили к океану, гнали по грязным дорогам, заваленным ветками и прибрежным маком. Бентли дал как-то Шейну руль и разрешил ехать без присмотра. Он проехал так лихо, что самому стало приятно. Шейн в который раз удивился тому, как все в мире меняется.
Не переставала удивлять Шейна и Сюзанна. Он никогда не видел ее такой счастливой, тем более трудно было верить в то, что счастливой ее сделал тощий, кривоногий; беззубый Бентли. Этот чудак, который мог днями ходить, не замечая засохшую в бороде яичницу. Запах табака въелся в его одежду, в кожу. Неужели красота не имеет никакого значения, если любишь? Если уж Бентли можно полюбить, то почему нельзя влюбиться в камень, в хворостину, в помойное ведро, наконец?
Но все это будто не мешало Сюзанне радоваться жизни. Она цвела. Она порхала по дому босиком, словно летала, отрываясь от пола; одевалась в широкие блузы и крестьянские юбки, которые скрывали ее полноту. Пекла хлеб, напевала романтические мелодии себе под нос, ставила цветы в вазы. Сюзанна постоянно обнимала своего закапанного яичницей любовника, шлепала его по тощему заду золотоискателя, так что Шейну становилось не по себе. Руки Сюзанны постоянно тискали и сына, как будто наверстывая упущенное. Она прижимала Шейна к себе, обнимала. Ей до сих пор казалось странным, что такой большой мальчик может вырасти почти что из ничего.