Трудно быть хорошим
Шрифт:
Шейн засунул руки в карманы.
— Мы с другом выпили бутылку яблочного вина на станции, — соврал он и замолчал на мгновение. — Я больше не буду.
— Сто раз это слышала от тебя. Ты нас до смерти напугал. Когда ты себя так ведешь, мне кажется, что ты мстишь. Думаешь, я сама не знаю, что не должна была спихивать тебя деду с бабкой. Согласна, я была плохой матерью. Но и мне было нелегко тебя растить.
Шейн терпеть не мог, когда начинали выяснять отношения. Вечно она оправдывается, ищет адвокатов. Оставшись одна, она часто срывала на нем зло, порой ему здорово попадало.
— Я не шпинат какой-нибудь, чтобы меня растить.
Мать рассмеялась и посмотрела ему прямо в глаза:
— Это уж точно, не шпинат. Чем острить, лучше бы правду сказал. Что было прошлой ночью? Хотелось бы верить, что не наркотики всему виной.
— Нет, конечно.
— Лучше ими не баловаться, а то и не заметишь, как втянешься, там и в тюрьму угодить можно. Сам знаешь, это противозаконно. Не могу до сих пор понять, как это вас схватили на месте взрыва, бегать не умеете, что ли? Что за ребята с тобой были?
— Нормальные ребята, — вспыхнул Шейн. — Полицейские первые начали. Интересно, с каких это пор ты против наркотиков выступаешь? Ты же обычно курила по утрам.
— Уже много лет не курю марихуану.
— Верю, верю.
— Как ты разговариваешь, Шейн? — рассердилась Сюзанна. — Я ведь пока еще твоя мать.
— Знаю.
— Не подумай, что я собираюсь читать тебе нотации, просто хочу уберечь тебя от беды, — она встала в полный рост, вода стекала по груди, по телу. — Подай мне полотенце, родной.
Шейн сорвал полотенце с крючка и бросил Сюзанне.
Она прижала его к груди и спросила:
— Что случилось?
— А как тебе кажется, что? О боже, Сюзанна, где твой стыд?
— Прости, — сказала она смущенно, — я все время забываю, что ты уже большой мальчик, — и обернулась махровым халатом. — Иди в кухню, я приготовлю завтрак.
Сюзанна сварила яйца, поставила на стол красные керамические тарелки. Желтки были словно апельсин — блестящие и оранжевые. Такое разнообразие красок вскружило Шейну голову, что, впрочем, не мешало ему уплетать за обе щеки. Ругать его, кажется, никто не собирался. Он уже не жалел, что приехал в Мендосино. Сюзанна, как обычно, громыхала кастрюлями и сковородками. А Шейн вдруг понял, что любит ее, хоть она и виновата во всех недоразумениях. Вечно у нее какие-то сложности. Чарли Харрис звал ее за это «нонконформисткой». Попросишь, например, Сюзанну что-нибудь сделать — будь уверен, что она сделает все наоборот. И все же ему нравилось ее независимое упрямство, потому что и он был упрямым. У них были общие ошибки и заблуждения.
Сюзанна убрала со стола, попросила его сунуть полотенца в шкаф и стала собираться в город. Шейн захотел поехать с ней, но его не взяли.
— Да не устану я в дороге, — упрашивал он. — Хочу еще разок посмотреть Мендосино. Я бы помог тебе донести сумки с продуктами.
— Все потом, — отрезала Сюзанна. — Поедем завтра. У меня будет больше времени. Сегодня я опаздываю на йогу, и на прием к врачу успеть надо.
Мама подошла к нему и обняла на прощание. Шейн вдохнул свежий приятный
— Я люблю тебя очень, очень, — и добавила: — А пока иди, приведи себя в порядок.
Шейн покорно вышел из дома. Он вспомнил, что мать упомянула в разговоре доктора. Слово «доктор» его всегда настораживало, как слова «учительница», «полицейский». А вдруг Сюзанна больна? Тут же вспомнилось, как бабушка в марте просила отправить матери поздравительную открытку ко дню рождения и как он на эти деньги купил сладости.
— Ну что толку теперь от этих сладостей, если Сюзанна стоит одной ногой в могиле? Какой же ты бесчувственный чурбан! — сказал он сам себе, пнув ногой сосновую шишку.
Все беды, казалось Шейну, происходят от того, что люди забыли о добродетели.
Перед обедом Шейн сидел в амбаре позади машины и смотрел на птичью возню под стропилами, когда вошел Бентли и прервал стремительный полет его фантазии. Живьем он выглядел еще менее привлекательно. Бентли был похож на кривоногого старателя, который ел последние сорок лет только песок, отчего его гнилые зубы стали похожи на кусочки песчаника, вбитые в десны.
— Как поживает наш мальчик? — спросил он неестественным, но приятным голосом, положив локти на дверцы машины.
— С мальчиком все в порядке, — ответил Шейн.
— Я рад, коли так. А теперь иди сюда, поговорить надо.
Шейн неохотно слез с машины, руки сами собой сжались в кулаки. Еще в Иньокерне он решил, что если Бентли будет распускать руки, он в долгу не останется.
— Да ты не бойся. Бить я тебя не собираюсь.
— Попробуй только, — пробормотал Шейн.
Бентли поднял ковбойский ботинок из дорогой кожи и достал сигарету: в этом удовольствии он никак не мог себе отказать.
— Я уже давно ни на кого зла не держу, — сказал он. — Если бы я хотел, я бы сложил тебя и засунул для начала в карман рядом с пачкой «Мальборо».
— Я тебя тоже предупредил, — сказал в ответ Шейн.
— Все дело в том, Шейн, что мы с твоей матерью хорошо живем, и я не хочу, чтобы приезжал откуда-то вот такой молокосос и все нам тут портил. Если ты еще раз выкинешь что-нибудь подобное, я мигом засуну тебя в чемодан и отправлю по почте старикам.
— Ты не имеешь права мной распоряжаться.
Бентли ухмыльнулся, обнажив пеньки своих зубов.
— Еще как имею, — сказал он, — до тех пор, пока ты к находишься на моей ферме и живешь здесь с моего согласия. Но это еще не все. У меня есть новость для тебя, мой друг — я определяю тебя на работу.
Бентли и слушать ничего не стал и, толкнув Шейна в грудь, сказал:
— На твое усмотрение: можешь работать на ферме, красить, убирать, а можешь ходить со мной на фабрику.
— И что же ты производишь?
— Что я произвожу? — переспросил Бентли. — Я произвожу уток.
Они сели в фургон и отправились на фабрику. В машине пахло кожей и табаком.
— Вон там, видишь? — махнул он рукой, когда они объезжали холм справа. — Если подняться на вершину, потом спуститься в овраг — будет второй мой участок в двадцать акров.