Трудно быть хорошим
Шрифт:
— Кончай греметь, — вопит Мелинда. Она, наверное, подошла ближе к двери, голос ее звучит громко, но неуверенно. — Слышишь меня? Кончай!
Так, теперь скобы. Шесть штук. Строго под прямым углом — одним концом в дверь, другим — в косяк. Спохватившись, вынимаю клин и, поджав зазоры отверткой, опускаюсь на колени. Не могу сдержать смех. Затыкаю себе рот, но раза два хохот все же прорывается.
Мелинда трясет дверную ручку с той стороны.
— Ну что, — говорит она, — теперь ты счастлив?
— Почти, — отвечаю я.
— Не открывается.
— Ага.
Она с силой дергает дверь. Я слышу ворчание, металлический скрип, потом голоса. Совещание в разгаре. Естественно, никаких сомнений относительно повестки дня. Бобби — поэт, Мелинда — ребенок. Недостаток изображения это вполне компенсирует.
— Забудьте про это, — говорю я мягко. — Я все знаю наперед.
Иду я бодро — не
Прижимаюсь носом к окну спальни. Глазам моим предстает трогательная сцена. Я горд за них, даже хочется их подбодрить. Не могу удержаться от улыбки, видя, как Бобби связывает простыни. Готов пожать ей руку. Потрясающая женщина, но у нее нет совершенно никакого опыта в завязывании узлов. Она ведь никогда этого не делала. Физические принципы устройства нашей Вселенной вне понимания Бобби. Она сидит на кровати, связывает и тут же распутывает узлы. Губы сжаты покрепче любого узла. Волосы тоже завязаны в узел. На ней вельветовые брюки, кроссовки и желтый хлопчатобумажный свитер. Позади, возле шкафа, Мелинда пытается справиться с замком старого поношенного чемодана. У меня ползут мурашки по спине. Хочется разнести вдребезги стекло, ворваться туда и задушить их… в объятиях.
Если б я мог, я бы так и сделал.
Да. Сделал бы.
Но я закрываю ставни и забиваю их гвоздями. Потом для верности приколачиваю пару брусков.
— Мы же с голоду умрем! — кричит Мелинда.
Не помрут. Что-нибудь придумаем.
Проверив ставни, прибиваю еще одну доску. На сегодня хватит. Вину осознаю позже. Пока просто душа болит.
Поскольку жена с дочкой постятся, я тоже решаю вместо ужина прибраться по дому. Тщательно пропылесосив комнаты, размораживаю холодильник и мою пол на кухне. «Аякс». По-моему, это — стиральный порошок. Спускаюсь вниз, сваливаю в стиральную машину ворох белья и, присев на корточки, напеваю: «Освежить квартиру, начистить до блеску сервант — в этом вам поможет «Феб-дезодорант». У меня сильный голос. Много лет назад, когда мы собирались очистить от грязи мир, я здорово пел — мог исполнить из Баэз, Дилана и Сигера, и те песни не были пустыми, в них был смысл, с ними мы выходили на марши. Мы действительно боролись. Олли, Тина, Нед Рафферти — они рисковали и платили за это дорогую цену, но они боролись. Наверное, это ностальгия, но где провести черту между приторной сентиментальностью и настоящей озабоченностью? У нас часто сердца обливались кровью — мы ныряли в идеализм, гнались за своими дерзкими мечтами — и тогда мы не сдерживали своих чувств, смущение нас не останавливало. То понятие стало нарицательным, мне стыдно его вспоминать, в нем было что-то жуткое: Вьетнам. Как бритвой по глазам. Но мы боролись. Считайте это наивным, но у нас хватило храбрости для протеста. Мы поборолись от души. Сопротивлялись дольше других, а Сэйра вообще дольше всех. Мы не покривим душой, сказав, что познали свой звездный час. Нас нельзя назвать фанатиками крайнего толка, мы всегда держались середины. Средние американцы среднего класса. Из племени последних твердолобых консерваторов. Патриотичны, как Натан Хейл, и традиционны, как Кальвин Кулидж. То была не революция, а реставрация. Мы верили в свободу слова и свободу собраний, в право обращаться к правительству с петициями; верили в конституцию, которая требует официального объявления войны. В душе своей — буржуазной и страдающей — мы были крестоносцами в священном походе за выпутывание Америки из войны с неверными. Но все давно кончилось. Кто из нас еще помнит ожесточенные споры, длившиеся до рассвета? Кто таков Хо Ши Мин — националист или коммунист-марионетка, а может, и то, и другое вместе? Тиран? И если да, то чем его тирания лучше тирании Дьема, Кая и Тхиеу? Что это: неприкрытая агрессия извне или гражданская война? И кто ее развязал? И почему? И когда? И как же быть тогда с Женевским соглашением? А как насчет СЕАТО? А самоопределение? Все эти сложные и запутанные проблемы истории, права и идеологии давно исчерпаны, сведены к вороху замшелых банальностей: «Войну можно было выиграть», «Мы были слишком самоуверенны», «Война была ошибкой», «Война была адом», «Вьетнам был безумием». Все мы невинны по причине временного умопомешательства. Да, кончилась печальная глава. И теперь мы похлопываем друг друга по спине. Мы внесли свою лепту. Прошли столько-то миль в маршах, подписали столько-то манифестов, проголосовали за Макговерна. Мы выходим из игры. Мы заработали свой покой.
Чем, кроме рытья нор, может заниматься человек в такие времена?
Развешиваю сушиться белье. На втором этаже непривычное запустение — кажется, что хозяева бежали, позабыв в спешке всю эту роскошь. В ванной из неисправного крана капает вода. Я улыбаюсь — все-таки привычка исполнять обязанности по дому неистребима — вооружившись ключом, отворачиваю кран и меняю прокладку для поддержания прочного мира.
Если бы мог, я бы… Если бы только мир был устроен надежнее, жена понимала, а дочка верила. Если бы каждому из нас при рождении выдавали бронированную гарантию жизни. Если бы не было «Минитменов», если бы мы были бессмертны, если бы как-то могли изменить законы термодинамики… Я бы с удовольствием забросил подальше лопату и молился на коленях величайшей метафоре нашего века — клянусь.
А пока приходится быть мастером на все руки — сантехником, землекопом; приходится суетиться, делать странные вещи, чтобы выжить и сохранить семейный очаг.
И вдобавок ко всему никак не могу уснуть. Устал до смерти. Целый час провозился с печью, выгреб оттуда пуд сажи. Если б можно было сделать все по-другому… Прочистил трубы, отдраил сток, вынес мусор. Смотрю с тихой надеждой на горящие во дворе новогодние огни.
Уже светает, когда Мелинда стучит в дверь.
— Папа, — орет она, и в мгновение ока я у двери. Пытаюсь ее успокоить, но она, продолжая вопить, колотит в дверь. Это неизбежно — меня начинают мучить угрызения совести.
— Выпусти меня! — кричит Мелинда. — Быстрей! Мне надо! Я больше не могу!
— Ангел мой, попробуй…
— Я писать хочу!
Дилемма. Гнусная ситуация. Прильнув к двери, пытаюсь придать своему голосу нежные отцовские интонации. Представь себе, говорю я, что мы едем в машине, а до ближайшей стоянки пятьдесят миль. Потерпи до утра, а к тому времени я налажу вам канализацию.
— И долго терпеть? — спрашивает Мелинда.
— Нет, совсем не долго. Ты же большая девочка, ляг на кровать, посчитай барашков…
— Я же в постель написаю!
— Не бойся.
— А я боюсь. Лучше открой. Открой! А то еще минуту, и…
Ну тогда давай в бутылку.
— В какую бутылку?
— Поищи там какую-нибудь. В мамином шкафу посмотри.
Несколько секунд обдумывает мои слова. Могу себе представить, как дрожат ее веки, как она стискивает зубы.
— Придурок! — рявкает Мелинда, и мне не в чем ее упрекнуть. — Это глупо! Я же девочка! Я не могу писать в бутылку! Мне нужно… Господи, это ж надо!
Она начинает стонать. Война нервов. Дочь знает мои уловки, а я — дочкины.
— Папа, — говорит она. — Ты хоть секунду можешь вести себя как нормальный человек? Тебе не кажется, что ты поступаешь жестоко? Сначала разворотил весь двор динамитом, потом насильно запираешь нас, а теперь даже не даешь мне сходить в туалет. Тебе не кажется, что… ненормально все это? Что-то не в порядке? Если бы я так поступила с тобой, как бы ты себя чувствовал?
— Плохо, — отвечаю я. — Наверняка чувствовал бы себя просто ужасно.
— А если бы я заставила тебя писать в бутылку? Во флакон из-под духов. Не очень-то красиво, а?
— Кошмар.
— Ну так?
— Что? — спрашиваю я, потому что больше мне сказать нечего.
Она бьет в дверь. И тихим, спокойным, совсем не злым голосом — голосом взрослого человека — говорит:
— Если бы ты сейчас был на моем месте — ты бы испугался. Ты бы заплакал. Ты бы ненавидел меня, ты бы рыдал, потому что тебе бы казалось, что я веду себя, как сумасшедшая, потому что… потому что это страшно, вот почему. И тебе скоро бы стало так страшно, что ты не смог бы спать по ночам или просыпался бы все время от кошмаров. И потом… — Мелинда умолкает. Она чувствует, что я креплюсь из последних сил.