Трудный переход
Шрифт:
— Ну чего же они, ну где же они? Ну, санитары… Ну, идите же сюда!
Его сосед недовольным баритоном проговорил:
— Хватит ныть, Алехин. Стыдно.
— Налет же…
— Ты не один, терпи.
— Санитары! — обессиленно простонал Алехин, и Григорию захотелось зажать ему рот — так остро действовал его стон на нервы.
Санитары в конце концов появились. Они остановились у койки Андреева. Напротив койка пустовала. Ее хозяин сам ушел в бомбоубежище сразу же, как начался налет.
— Оставьте
— Меня! Меня! — обрадовался Алехин, а баритон насмешливо поддержал:
— Унесите вы его, ради бога. И можете не приносить.
Санитары не стали мешкать. Они понесли нытика в бомбоубежище, а тот поторапливал:
— Ну, быстрее же!
Один из санитаров в дверях спросил у баритона:
— За вами приходить?
— Обойдусь!
Зенитки стреляли чаще и злее. Прыгали на стене отсветы от прожекторов. Сквозь зенитный тарарам можно было услышать нудное завывание моторов. Значит, самолеты приблизились к этой части города. Совсем недалеко тяжело ухнула бомба. Григорий спиной почувствовал, как вздрогнуло здание. В окне жалобно звенькнуло стекло. Самолетный гул нарастал. Скороговоркой частили зенитки. Баритон сказал:
— Тут, милый мой, не заскучаешь.
— Часто налетают? — спросил Григорий.
— Иногда.
— Давно здесь?
— Неделю. Скажу честно — страшно боюсь бомбежек. Чувствую себя беспомощной козявкой.
— Я тоже.
— Плохой был, когда тебя принесли. Где зацепило?
— На Висле.
— И меня там. У двух островков переправлялись.
В это время бомба разорвалась совсем близко. Раздался треск, звякнули разбитые стекла, но в других палатах. В окне этой палаты стекла уцелели.
— Могла и нас зацепить, — констатировал баритон.
— Вполне.
— Давно воюешь?
— С первого дня.
— Порядочно! Этот, который ныл, и дня не воевал. Попал на передовую, в тот же день ноги осколками перебило. Молокосос еще.
Зенитная пальба стала потихоньку ослабевать. Самолеты улетели. Наступила наконец тишина. Живое притаилось, тревожно прислушивалось: вернутся бомбардировщики или нет? По коридору кто-то пробежал, хлопнула дверь. За окном погасло, сизая темень прильнула к стеклу.
— Все, — сказал Григорий. — Отбой.
— Могут вернуться. Позапрошлую ночь прилетали дважды.
— Ночевать будут в бомбоубежище?
— Обязательно. Попробуй потаскай лежачих с этажа на этаж. В первую ночь меня тоже сволокли в бомбоубежище. Пока несли, все потроха вытрясли. Думаю — шалишь, дураков больше нет. Если в эту домину хрястнет бомба, то там, внизу, будет тоже не малина.
— Но безопаснее.
— Обязательно! С какого года?
Григорий ответил.
— Мало вас осталось. Я заметил — среди раненых нет рождения девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого годов. Либо старики, как я, либо молокососы,
— Может, и не один.
— Наверняка не найдешь. Не заговариваю?
— Спать все равно не хочется.
— Какое у тебя звание?
— Лейтенант.
— Я старший. У меня дружок уже майор.
«А у меня дружок, — подумал про себя Григорий, — уже подполковник». Но вслух сказал:
— Воевать можно в любом звании.
— Само собой. Но я два года под немцем был.
— В партизанах?
— Не совсем. У одной вдовушки под крылышком, в мужья к ней пошел.
— Как в мужья?
— А так.
— Погоди, и в партизанах не был?
— И был, и не был.
Григорий не нашел, что сказать. «Ну и фрукт, — подумал он. — Подался в мужья, ко вдовушке, в партизанах был и не был, два года под немцем кантовался. А люди воевали».
Постарался представить собеседника. Какой он? Голос вроде симпатичный, наверно, песни умеет хорошо петь. Такой может принадлежать только мужественному человеку.
А услышал про вдовушку — что-то перевернулось в воображении, словно бы вдруг заменили одну картинку другой. Такой баритон может быть и вкрадчивым, и елейным, и вообще человек, обладающий им, скорее похож на лису, которая умеет вывернуться, приспособиться, и физиономия у него, конечно, лисья.
— Уснул? — спросил баритон.
— Нет.
— Наверно, подумал, что я прятался от войны?
— Вообще-то, конечно, странно.
— Чего же странного?
— Весь народ воюет, даже дети и женщины.
— Воевать можно по-всякому.
— Вот именно. Одни идут под пули, на амбразуру кидаются, а другие за их спинами прячутся. И тоже считается, что воюют.
— Ладно, я на тебя не в обиде, лейтенант, хотя ты сказал такое, на что я мог бы обидеться. Давай-ка лучше соснем. Поговорить у нас времени хватит.
У Григория тоскливо сжалось сердце. Были у него боевые друзья-товарищи, многое с ними пережил, побывал во всяких переплетах. И вот один. Некоторые друзья погибли, другие мотаются по госпиталям, а третьи продолжают идти вперед.
На фронте тоже тревожная ночь. Что-то делает Курнышев со своей ротой, чем заняты Ишакин с Файзуллиным? Кого капитан назначил командиром первого взвода? Стряхнуть бы с себя эту немощь, по-волшебному молниеносно исцелить бы рану — и к своим друзьям! Не стал бы ждать ни попутной машины, ничего, бегом бы помчался искать родную роту. Пришел бы к Курнышеву и сказал: вот он я, прошу дать боевое задание! Просто, а сделать невозможно. Как невозможно воскресить чистюлю Трусова, вернуть в саперы Мишку Качанова, сделать снова солдатом лейтенанта Васенева.