Трудный переход

Аношкин Михаил Петрович

ЗЕМЛЯК

Андреев забылся под утро. Проснулся, когда санитары принесли Алехина. Григорий успел заметить наголо остриженную круглую голову, а лица увидеть не удалось, потому что его закрыла широкая спина санитара. Алехин, очутившись на койке, облегченно вздохнул, что-то хотел сказать, по, видимо, постеснялся.

— Наглотался страху? — спросил баритон.

— Не смейтесь.

— Я не смеюсь, а сочувствую.

Четвертый обитатель палаты, появившийся следом, был в халате, надетом прямо на нательное

белье. Густобровый, хмурый. Сел на койку, опустил между коленей руки и задумался. Так просидел до тех пор, пока не пришли лечащий врач и медсестра. Врач был высокого роста, халат туго обтягивал плечи. Григорий обратил внимание на сапоги. Они были начищены до зеркального блеска. Во взводе так чистил свои сапоги только Трусов. Вспомнив его, Григорий закрыл глаза. Слышал, как врач остановился у койки соседа:

— Самочувствие, Веденьков?

— Плохое, — отозвался тот глухо.

— Почему?

— Обрыдло. Я же здоров! Целыми днями шатаюсь с этажа на этаж, из палаты на улицу и обратно. Сбегу.

— Так и сбежишь?

— А что? Завтра и сбегу.

— Почему не сегодня?

— Могу и сегодня.

— Валяй. Разрешим ему, Света, бежать?

— Пусть бежит, Андрей Тихонович.

— Сегодня же выдать обмундирование и документы. Доволен?

— Спасибо, товарищ военврач!

— Воюй и больше сюда не попадай. Хватит с тебя. Третий раз ранен?

— Четвертый, товарищ военврач.

— Ну, до победы!

Доктор и сестра придвинулись к койке Андреева.

— Молодой человек! — позвал доктор, и Григорий открыл глаза. Ахнул от удивления: а врач-то знакомый, земляк, черт возьми! Всю войну прошагал по фронтовым дорогам, мечтал встретить земляка и никого не встретил. И вдруг — земляк! То-то ему знакомым показалось имя — Андрей Тихонович, да вот не придал значения. Виски седые, а перед войной седины не было, это Григорий хорошо помнил. Глаза усталые, цвета березовых почек — иссветла-коричневые.

Андреев смотрел на него, радостно. Узнает или нет? Нет, конечно, мало ли знал доктор Кореньков кыштымских ребят, только ведь не всех помнил. И времени столько прошло.

— Вижу, самочувствие отличное, — улыбнулся Андрей Тихонович. — Хорошо.

Ловко откинул одеяло, обнажая ноги, спросил Свету:

— Куда?

— В голень, Андрей Тихонович.

— После обхода — в перевязочную.

Девушка рядом с доктором кажется миниатюрной. И на лицо симпатичная. В левой руке у нее блокнот, а в правой — карандаш. Записала распоряжения Коренькова и с любопытством покосилась на Андреева.

А Григорию хотелось сказать: «Здравствуйте, товарищ Кореньков, я же ваш земляк, не узнаете?» Но промолчал.

Военврач уже спешил к Алехину. Обычно спросил:

— Как дела?

— Болит…

— А ты как думал? Заиметь такие дырки на ногах и чтоб не болело?

— Я ничего…

— Он, товарищ военврач, бомбежек боится, — отозвался баритон.

— А ты что, Демиденко, не боишься их?

— И я, товарищ военврач, боюсь.

— Спасибо

за откровенность. Это мука — лежать прикованным к постели, а в это время в тебя бомбы кидают. Верно, Алехин?

— Так точно, товарищ военврач, боязно.

— Были бы здоровые ноги, убежал бы, спрятался бы, а тут — лежи. Но ничего, Алехин, сегодня зенитчики трех сбили, завтра, если прилетят, десять собьют. И пусть попробуют сунуться еще. Город освобожден недавно, а теперь налаживают противовоздушную оборону.

Кореньков осмотрел Алехина и Демиденко, перевязки им пока не назначил и собрался уходить. Тогда Андреев, преодолев волнение, проговорил:

— Разрешите обратиться, товарищ военврач?

— Что у тебя?

— Вы из Кыштыма, я знаю.

— Правильно. Земляк?

— Да.

— Как, говоришь, твоя фамилия?

— Андреев.

Доктор смешно собрал на лбу морщинки и неожиданно улыбнулся, широко так, приветливо:

— Помню. Ты у Анны Сергеевны немецкий язык изучал?

— Так точно! Мы с вами на охоте встречались, на Разрезах, помните? В сентябре сорокового?

— Может быть. Гляди, Света, первого земляка за войну встретил, а сколько через мои руки раненых прошло!

— И я тоже первого!

Андрей Тихонович и Света ушли. Демиденко, обладатель баритона, спросил:

— Повезло тебе, лейтенант. Где же такой Киштим?

— Кыштым, — поправил Андреев. — На Урале, возле Челябинска.

Вскоре Григория унесли на перевязку. Света в белой косынке ловко принялась разбинтовывать ногу. В медсанбате, после операции, Григорию положили под ногу деревянную шину, и она была очень неудобной, потому что не сгибалась. Сейчас, когда Света сняла ее, ноге стало легче, Григорий даже вздохнул облегченно. Появился Кореньков. Он рывком содрал с раны тампон, аж слеза прошибла, так было больно. Потом обжал края раны прохладными пальцами и один раз так сильно нажал, что Григорий непроизвольно ойкнул.

— Думаешь, если я земляк, так от боли освобожу?

— Ничего я не думаю, — сердито отозвался Андреев, его все еще сверлила колючая боль.

— И то хорошо. Не обещаю, что будешь брать призы в марафонском беге, но на охоту ходить будешь вполне.

— Спасибо.

— Я ни при чем. Могло всю коленную чашечку разнести, да не разнесло, слава аллаху. И я вспомнил — я возглавлял врачебную комиссию, когда тебя призывали. У тебя был аппендикс.

— Так точно!

— Операцию делал не я, в армию ты уехал позднее других. Правильно?

— Сходится, товарищ военврач.

— Ну вот, а ты говоришь, что я не помню тебя.

— Не говорил я этого.

— Вслух не говорил, а про себя.

На ногу наложили специальную проволочную шину, и она пришлась впору, ноге было лучше.

В палате Григорий отдышался от перевязки. Рану обработали спиртом, что ли, и ее сильно саднило. Был свет не мил, и Григорий не отвечал на вопросы, которые задавал Демиденко. Тот, в конце концов поняв, что соседу худо, умолк.