Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин
Шрифт:
– Могу я пару минут поговорить с вами наедине? – спросил он у мистера Норриса тоном, откровенно рассчитанным на то, чтобы задеть меня. Его галстук, пиджак и воротничок были безупречны. Я не смог заметить ни малейшего следа той взбучки, которую он, видимо, только что получил.
– Да-да. Э – да, конечно. Разумеется. – Тон у мистера Норриса был несколько обиженный, но вполне смиренный. – Мой дорогой мальчик, вы простите меня – всего на одну минуту? Терпеть не могу заставлять гостей ждать, но дело такое, что совершенно не терпит отлагательств.
Он поспешил через гостиную и исчез за третьей
Я огляделся и обнаружил, что комната, в которой я все это время простоял, была спальней. Она была не очень велика и занята почти без остатка двуспальной кроватью, объемистым шкафом и изящной работы туалетным столиком с трельяжем – на столике по росту выстроились бутылочки с духами, лосьонами, антисептическими средствами, баночки питательных и увлажняющих кремов в количестве достаточном, чтобы составить ассортимент приличного парфюмерного магазина. Я поспешно открыл ящик стола. Там не было ничего, кроме двух палочек губной помады и карандаша для бровей. Прежде чем я успел продолжить поиски, в гостиной отворилась дверь.
В спальню суетливо вбежал мистер Норрис.
– А теперь, после столь прискорбной интерлюдии, давайте продолжим наш эксклюзивный тур по личным апартаментам Его Величества. Прямо перед вашими глазами – мое скромное непорочное ложе; мне прислали его из Лондона по специальному заказу. Немецкие кровати всегда казались мне до смешного мелкотравчатыми. Самые лучшие во всей Англии спиральные пружины, мой мальчик. Как вы наверняка уже заметили, я в достаточной степени консервативен, чтобы хранить верность английским простыням и одеялам. От этих немецких мешков с перьями меня мучают кошмары.
Говорил он быстро, изо всех сил стараясь казаться оживленным, но я сразу понял, что разговор с секретарем произвел на него самое тягостное впечатление. Судя по всему, лишний раз возвращаться к визиту незнакомца было бы сейчас совершенно неуместно. Мистер Норрис самым явственным образом давал понять, что не желает говорить на эту тему. Выудив из жилетного кармана ключик, он открыл шкаф и распахнул передо мною дверцы:
– Сколько себя помню, я всегда придерживался правила: на каждый день недели у меня должен быть свой костюм. Вам это может показаться пижонством, но если бы вы только знали, как много значило для меня – в самые критические минуты – ощущать, что я одет в полном соответствии с внутренним настроем. Мне кажется, весьма немаловажный фактор, если вы хотите быть уверены в себе.
За спальней настала очередь столовой.
– Обратите внимание на стулья, – сказал мистер Норрис и добавил, к некоторому моему удивлению, – смею вас уверить, что этот гарнитур был оценен в четыре тысячи марок.
Из столовой мы прошли по коридору на кухню, где меня представили суровому на вид молодому человеку, который как раз заваривал чай.
– Это Герман, мой мажордом. Был у меня давным-давно, еще в Шанхае, один китайчонок,
– А что вы делали в Шанхае?
На лице у мистера Норриса появилось неопределенное выражение:
– Хм. А что вообще делают люди, оказавшись в том или ином месте? Наверное, можно сказать, что я ловил рыбку в мутной воде. Н-да… Заметьте, речь в данном случае идет о тысяча девятьсот третьем годе. Мне говорили, что сейчас там все переменилось до неузнаваемости.
Мы вернулись в гостиную; за нами с подносом шел Герман.
– Такие нынче времена, – изрек мистер Норрис, приняв чашку чая, – тебе мешают жить, а ты мешаешь ложечкой чай.
Я неловко улыбнулся. И только некоторое время спустя, узнав его получше, я понял, что такого рода замшелые шутки (у него их был целый репертуар) вовсе и не были предназначены для того, чтобы кого бы то ни было смешить. Они всего лишь входили на правах непременных составных частей в тот или иной из его маленьких повседневных ритуалов. Вовремя не сказать подобающую к случаю шутку было бы все равно что совершить бестактность – скажем, забыть поблагодарить человека, который оказал тебе любезность.
Отправив положенный ритуал, мистер Норрис погрузился в молчание. Его, должно быть, сильно тревожила недавняя неприятная сцена. Как обычно, когда меня предоставляли самому себе, я принялся разглядывать его парик. Должно быть, я уставился на него совсем уж невежливо: мистер Норрис внезапно вскинул глаза и перехватил мой взгляд. И весьма удивил меня, спросив просто и прямо:
– Что, съехал?
Я покраснел как рак и совершенно потерялся:
– Разве что самую малость.
И тут я прыснул со смеху. Вернее, рассмеялись мы оба. В ту минуту я готов был броситься ему на шею. Мы наконец-то озвучили эту тему, и облегчение было столь глубоким и взаимным, что более всего мы походили на парочку, только что признавшуюся друг другу в любви.
– Надо бы чуть-чуть его поправить, влево, – сказал я и с готовностью протянул руку. – Позвольте, я…
Но тут я, похоже, все-таки перегнул палку.
– Боже мой, оставьте! – выкрикнул мистер Норрис, невольно отпрянув назад. Через миг он снова взял себя в руки и страдальчески мне улыбнулся: – Боюсь, что в данном случае речь идет об одном из тех – э – таинств туалета, с которыми лучше иметь дело в тиши будуара. Прошу меня простить.
– Боюсь, что этот сидит не самым лучшим образом, – продолжил он, вернувшись через несколько минут из спальни. – Мне он никогда особо не нравился. Он у меня проходит по второму, так сказать, разряду.
– А сколько их у вас в таком случае?
– В общей сложности три, – мистер Норрис принялся разглядывать ногти на руках: скромная гордость владельца.
– И подолгу они служат?
– Как ни жаль, но хватает их – всего ничего. Мне приходится покупать себе новый примерно каждые восемнадцать месяцев, а денег они стоят просто немыслимых.
– Сколько примерно, если не секрет?
– От трехсот до четырехсот марок. – Информация, судя по его тону, была вполне серьезная и даже деловая. – Мастер, который их для меня делает, живет в Кёльне, и мне приходится лично ездить к нему на примерки.