Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин
Шрифт:
– Тогда чего, спрашивается, ради такой режим секретности?
– Ну, никогда не знаешь, кто может тебя подслушать.
– Да кто бы вас ни подслушал, неужели вы думаете, что это кому-то может быть интересно?
– В наши дни лишние меры предосторожности еще никому не вредили, – туманно резюмировал Артур.
К этому времени я уже успел взять у него и прочесть практически все его «занятные» книги. Дрянь по большей части была еще та. Повествование велось в неожиданно ханжеском, снобистски-жеманном, будто нарочно рассчитанном на мелких лавочников тоне, и в самых ключевых местах авторы, несмотря на искренние потуги на непристойность, впадали в совершеннейшую расплывчатость, что раздражало страшно. Кроме прочего, у Артура был полный комплект «Моей жизни
11
Фрэнк Харрис (1856–1933) – английский журналист и издатель. Издавал газеты «Фортнайтли ревью» (1886–1894) и «Сатердей ревью» (1894–1898), превратив последнюю в самый продаваемый в Великобритании еженедельник благодаря переориентации на «новое» искусство и привлечению к сотрудничеству таких авторов, как Джордж Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Макс Бирбом. Четырехтомная книга скандальных мемуаров «Моя жизнь и мои любови» (1922–1927) лишь укрепила его репутацию безудержного хвастуна, вруна и сплетника.
– Да, отчасти. Мы с ним не виделись несколько лет. Когда я узнал, что он умер, – это был такой шок… Он был гений в своем, конечно, роде. Бездна остроумия. Помню, однажды в Лувре он мне сказал: «Ах, мой дорогой Норрис, мы с вами – последние оставшиеся в живых из великого племени джентльменов и авантюристов». Знаете, язык у него был – как бритва. Если он кого-то припечатал, то человек помнил потом об этом до самой смерти.
– Что приводит на память, – раздумчиво продолжил Артур, – вопрос, который однажды задал мне последний лорд Дизли. «Мистер Норрис, – спросил он меня, – вы авантюрист?»
– Н-да, вопрос весьма нестандартный. Честно говоря, остроумия я здесь не вижу. По-моему, это откровенная грубость.
– Я ответил: «Мы все авантюристы. А разве сама по себе жизнь – не авантюра?» Весьма искусно, не находите?
– Иного ответа он и не заслуживал.
Артур скромно потупился, принялся разглядывать ногти:
– Мои лучшие афоризмы всегда рождались на судебной скамье.
– Вы хотите сказать, что вас судили?
– Не меня судили, Уильям. Я судился. С «Ивнинг пост», за оскорбление чести и достоинства.
– А что они такого про вас наговорили?
– Были там такие, знаете ли, грязные измышления относительно того, как осуществляется управление одним фондом – доверенное, к слову сказать, мне.
– И вы, конечно, выиграли процесс?
Артур бережно погладил пальцами подбородок.
– Они оказались не в состоянии привести достаточно веских оснований для выдвинутых обвинений. Мне присудили пятьсот фунтов в качестве возмещения морального ущерба.
– И часто вам приходилось судиться за клевету?
– Пять раз, – скромно признался Артур. – А еще в трех случаях дело до суда не доходило.
– И вы неизменно получали возмещение?
– Так, кое-что. Пустяки, говорить не стоит. Но душу греет.
– Должно быть, неплохой источник дохода.
Артур возвел очи горе:
– Избави меня боже. Да и суммы не так чтобы очень.
Тут мне показалось, что настал момент задать самый главный вопрос:
– Скажите, Артур, а вам приходилось сидеть в тюрьме?
Он медленно потер подбородок. В его прозрачных голубых глазах поселилось довольно странное, как мне показалось, выражение. Облегчение? А может быть, и вовсе – нечто вроде удовлетворенного тщеславия?
– Так значит, вы слышали об этом деле?
– Да, – соврал я.
– В свое время столько было шума по этому поводу. – Артур скромно сложил ладошки на рукояти зонта. – А не приходилось вам по случайности читать полного отчета о свидетельских показаниях?
– Нет. К сожалению, нет.
– Да, жаль, жаль. Я бы с удовольствием одолжил вам на некоторое время подборку газетных вырезок, но сами понимаете, разъездной образ жизни; короче
– Да что вы говорите! Это, пожалуй, и в самом деле было слишком, не так ли?
– Именно так. – Артур печально покачал головой. – Английское правосудие отличается полным отсутствием элементарной чуткости. Оно не в состоянии отличить друг от друга сколь-нибудь тонкие нюансы человеческого поведения.
– И сколько… сколько вам дали?
– Восемнадцать месяцев общего режима. В Вормвуд-Скраббз.
– Надеюсь, с вами там обращались подобающим образом?
– Со мной обращались согласно правилам. Пожаловаться не могу… Тем не менее с момента выхода из тюрьмы я почувствовал живейший интерес к тюремной реформе. Взял себе за правило подписываться за разного рода общества, которые организуются для этой цели…
Повисла пауза: судя по всему, Артур погрузился в не самые приятные воспоминания.
– Думается, – наконец продолжил он, – что я могу с уверенностью сказать одно: за всю мою жизнь я крайне редко делал что-либо выходящее за рамки закона, если вообще… С другой стороны, я придерживаюсь и всегда буду придерживаться убеждения, что одной из привилегий, присущих обеспеченным, но не столь щедро одаренным – умственно одаренным – членам общества, является поддержка таких людей, как я. Надеюсь, здесь вы со мной заодно?
– Поскольку не имею чести быть одним из обеспеченных членов общества, – ответил я, – то несомненно.
– Страшно рад. Знаете, Уильям, у меня такое чувство, что со временем наши с вами взгляды на самые разные предметы станут более чем близкими… Просто невероятно, какое количество денег буквально валяется у нас под ногами, и нужно только нагнуться и взять их. Да-да, всего лишь нагнуться и подобрать. Даже в наши дни. Нужно только уметь смотреть. И капитал. Некоторая начальная сумма есть вещь совершенно необходимая. Как-нибудь я непременно должен рассказать вам о том, как я работал с одним американцем, который считал себя прямым потомком Петра Великого. Весьма поучительная история.
Иногда Артур говорил о своем детстве. Он был болезненным ребенком и никогда не ходил в школу. Единственный сын, он жил вдвоем с вдовой-матерью, в которой души не чаял. Вместе с ней они изучали литературу и искусство; вместе ездили в Париж, Баден-Баден, Рим, вращались только в самом лучшем обществе, перебираясь из Schloss [12] в ch^ateau, [13] из ch^ateau во дворец, нежные, очаровательные, умеющие быть благодарными, в состоянии непрерывной нежной заботы друг о друге. Болели они тоже вдвоем и, лежа в комнатах со смежной дверью, просили, чтобы их кровати придвинули к разделяющей комнаты стенке, так, чтобы они могли говорить не напрягая голоса. Рассказывать истории, отпускать забавные, им одним понятные шуточки, – и тем занимать друг друга на всем протяжении утомительных бессонных ночей. Потом, когда дело начинало идти на поправку, их бок о бок катали в креслах по паркам Люцерна.
12
Замок (нем.).
13
Замок, шато (фр.).