Труды по россиеведению. Выпуск 2
Шрифт:
Но возможен и принципиально иной подход: Именно: возможен, поскольку он возможностный. Причем в двух смыслах. Первое. Предполагает у субъекта несколько идентичностей (мы уже обсуждали это). К примеру: житель ЕС, француз, католик, предприниматель, мужчина, член такой-то партии, член Общества по охране окружающей среды, etc. В каждом отдельном случае этот человек может выбирать себе преобладающую идентичность. И главное здесь – сам факт выбора. Свобода выбора есть онтологическое качество человека. При этом следует помнить: выбор всегда ограничен. Это то, что является непреодолимым барьером для социальной энтропии (и это обсуждалось нами). Хотя, конечно, история знает примеры преодоления этого барьера. Как правило, выход за пределы, скажем
Теперь без околичностей и совсем просто. Попытки понять исходя из различных теоретических оснований, под различным углом зрения дают стереоскопические видения предмета изучения 5 . Этот предмет, как бы искупавшись в различных водах, предстает и таким, и этаким.
Главное же: возможностный подход создает возможность выбора, обеспечивает свободу выбора идентичности. Пример: бесконечный и бесплодный (в определенном ракурсе) спор о том, есть ли Россия часть Европы (отсталая, особая) или самостоятельная цивилизация. Эта дискуссия измотала, обескровила русскую мысль (одновременно – это ее фирменный знак, ее блеск и завораживающие прозрения). Возможностная позиция переводит спор в иную плоскость. Можно выбирать: европейскую идентичность и русскую идентичность. Заметим: «и» (а не «или»). За нами и Россией свобода выбора. Чем она хочет быть или стать, чем является и чем нет. При этом, повторю, возможно «и». То есть – открываем карты – свобода выбора идентичностей и есть важнейшая из идентичностей, и есть онтология историософии, самопознания.
5
Крайне важна тема: «предмет изучения». Что анализируем. Но об этом в следующий раз.
Еще раз: Россия («мы») может выбирать. В этом – главное. У меня есть статья – «Россия: между Европой и Евразией». Странное, казалось бы, название. Неужто автор полагает, что между Европой и Евразией имеется какое-то «место», «положение» – географическое (пространственное), смысловое, социоисторическое, культурное etc? Во-первых, да. Как раз сегодня, да. Как только Россия сократится до Урала (тенденция просматривается явственно), Сибирь и Дальний Восток престанут быть евразийскими. Они станут североазиатскими. Мы вновь сосредоточимся на Русской равнине. Мы окажемся между Европой (куда войдут и Украина, и Белоруссия) и бывшим Востоком Евразии, наступающей Северной Азией и наличной Средней Азией. И наш путь будет отличаться и от тех, и от других, и от третьих. Во-вторых, у России всегда есть выбор ориентации: на Европу или на евразийский путь. В-третьих, России вообще как будто нет. Она и не Европа, и не Евразия, а поскольку те «стоят», плотно прижавшись друг к другу, то ей и места нет. В-четвертых… в-пятых…
Понятно, что все это игры ума. Но «поиграв» так, мы неожиданно видим, открываем для себя новые возможности не только для нового знания о России (а это есть задача науки), но для ее самоопределения, самоидентификации.
И последнее относительно уточнения наших методологических подходов.
Не только в науке, но и в «повседневном» сознании людей господствует убеждение: везде и всегда человек в общем-то равен самому себе. Он рождается, развивается, стареет, умирает. Он подвержен болезням, страхам, надеждам. Он хочет есть, пить, получать удовольствие, реализовывать половые потребности: он продолжает род и т.д. Так
Однако имеется и второй уровень понимания человека – культурный, культурологический. Он исходит из того, что «человек культурный» не есть разновидность некоего одного «человека культурного». Напротив, существуют разные «человеки культурные». С разным отношением к жизни, смерти, Богу, еде, природе, «сексу», власти, производительному труду, эстетике, этике, «деньгам» и т.д. И здесь общая для всех социальная теория не годится. Для каждого «человека культурного» нужна своя социальная теория. А затем и своя социальная инженерия.
Все это мысли небогатые, тривиальные. Однако, боюсь, наша история и социальная практика стали заложниками ментального «мисандестендинга». Вот пример. М.С. Горбачев говорил, что Н.С. Хрущев сделал ошибку. – Он пытался проводить экономические реформы, не трогая «политику». Мы же начнем с «политики» («демократизации»). Обоим история сделала «укорот». Оба (точнее: их советники, идеологи, теоретики) не знали русского «человека культурного» и русскую культуру. Так, они не догадывались, что в рамках русской системы «политика» не отделена от «экономики». Что существует некая социальная целостность, куда они и не только они входят. И реформировать порядок можно исходя из этого знания об этой русской эссенции. Ну, и так далее.
Николай II и Ленин – вот исторические персонажи, привлекающие к себе самое жгучее внимание. Вот выбор, который мы должны сделать. Именно они, а не Сталин, первенствующий во множестве опросов общественного мнения, являются ключевыми деятелями недавней истории. «Чудесный грузин» – это обреченность и безысходность, людоедство и невежество (сталинская индустриализация, сталинская культурная революция, сталинская победа в войне, сталинское ядерное оружие – прах, мираж, ничто в сравнении с тем, что растоптали мы с его именем на устах и его образом в «башке»).
Хотя, конечно, можно выбрать и это. И вроде бы к этому склоняется большинство сограждан и современников. Что ж, невольному – неволя. Но сейчас не об этом.
Сталин стал возможен после гибели николаевского и ленинского, Сталин стал возможен вследствие, в результате гибели николаевского и ленинского, Сталин стал возможен как отрицание николаевского и ленинского. «Кремлевскому горцу» – не откажешь в умении! – удалось незаконно, узурпаторски присвоить и часть николаевского, и часть ленинского (какие – скажем позже)…
Итак, Николай II и Ленин. Кощунственность сравнения двух этих фигур несомненна. Жертва и убийца. Страстотерпец, обретший через свою гибель святость, и заливший Россию кровью социальный фантазер и циник… Но мы не будем их сравнивать в этом смысле. Мы обратимся к ним как людям одной эпохи, одного поколения, как к двум абсолютно противоположным возможностям, открывшимся в одно и то же время… Поразительно: нет столь бесконечно далеких друг от друга людей, типов личности, биографий. Николай наверняка ничего не слышал о Ленине до весны Семнадцатого (но тогда он уже сам превратился в гражданина Романова), а Ильич в многочисленных и нередко злобно-карикатурных писаниях до удивления равнодушен к венценосцу. То есть костерит его, издевается, насмешничает, но как-то без вдохновения и той безжалостной ненависти, которую питал, например, к былым единомышленникам.
А ведь они прожили свои жизни практически в одни и те же сроки: Николай (1868–1918) и Ленин (1870–1924). Бывшего императора казнили в 50 лет, председатель Совнаркома был устранен из активно-сознательной деятельности (болезнью и соратниками) в 52 года. Страшен и конец обоих – расстрел семьи и многомесячное угасание при прогрессирующем «идиотизме». Оба в частной жизни были скромными и приличными людьми. Оба рано и в общем внезапно потеряли отцов и остались один на один с миром «взрослых». Оба в молодом возрасте лишились братьев.