Труды
Шрифт:
И это относится не только к Богу. Чем больше углубляется наше знание о человеке, чем больше в итоге мы можем о нем сказать – тем острее мы чувствуем, что не сказали ничего о его сущности. Если я посмею дать личный пример, мне вспоминается разговор с моей матерью незадолго до ее смерти. Она мне сказала: «Мы всю жизнь прожили с тобой вместе, я тебя теперь так глубоко знаю, что ничего о тебе сказать не могла бы: что бы я ни попробовала сказать, мне пришлось бы дополнить, исправить, изменить всем остальным», – прибавить не ту или другую черту, которая дополняет или исправляет сказанное, но все остальное сказать, потому что каждая черта является как бы каплей воды в океане. Ее нельзя выделить, это перестает быть океаном. И это нам надо помнить: мы можем о Боге сказать многое и передать многое, но не можем исчерпать ни Его Существа, ни Его бытия, ни даже тайны Его действия в мире, в котором мы живем.
Однако можно, надо себе поставить вопрос: если Бог просто непостижим, если Он за пределом всякого понимания, всякого разумения, всякого опыта уподобления Ему, что же мы можем о Нем знать, как мы можем друг другу или из поколения в поколение передавать о Нем что бы то ни было?
И
Если тут возможно сравнение, пример, можно было бы сказать, что между Богом и человеком есть почти такое же соотношение, какое есть между музыкой и инструментом, между музыкой и душой, которая способна и воспринимать ее, и передавать. Это нас не делает подобными Богу, но нас сродняет с Ним, и наше призвание – расти все глубже и глубже, раскрываться все больше и больше, так, чтобы опыт о том, Кто Бог, влился в нас. В каком-то смысле (я уже на это указывал) Бог навсегда непостижим. Он Тот, Который может сказать: Я есмь, и это все, что Он может сказать о Себе. Но это не значит, что Он не может нас приобщить опытно к Своей жизни.
Отцы Церкви говорили, что Бог есть свет непостижимый {254} . Еще в древности, до Евангелия, царствовало сознание, что Бог есть святость. И на древних языках, на еврейском в частности, это значило «непостижимость» {255} . Но непостижимость не такая, которая делает Его таким далеким, что и подойти нельзя, а непостижимым – и одновременно Тем, Кто нас призывает к Себе. Встреча с Ним возможна, а вместе с тем является самым глубоким ужасом души (я не говорю о страхе, а о том трепетном потрясении души, которое можно выразить только словом «ужас») и, с другой стороны, предельным ликованием. Дионисий Ареопагит говорит о Боге, что Он есть тьма, и дальше объясняет: темноты в Нем нет, но Он свет такой ослепляющий, что, когда мы взираем на Него, мы делаемся слепыми, мы погружаемся во тьму, которая как бы является нашим опытом Его света. Таким образом, с одной стороны, мы созвучны Богу, потому что Его дыхание в нас есть и этим дыханием мы есмы, мы движемся, мы живем (Деян 17:28), без него мы были бы просто частью материального или животного мира, не человечеством; и мы Его испытываем как беспредельную или предельную тайну, перед которой преклоняемся, к которой обращаемся только в форме молитвы: Свят, Свят, Свят Господь… – непостижим, величествен, и вместе с тем раскрывающийся перед нами.
254
См., например, канон утрени Преображения: «Неприступною славою на горе явлься неизреченно Фаворстей, неодержимый и незаходимый Свет, Отчее Сияние, тварь уяснив, человеки обожи поющия: благословите, вся дела Господня, Господа». Русск. пер. О. Седаковой: «В неприступной славе на горе Фаворской неизъяснимо явившийся, неодолимый и недоступный (букв.: тот, в который нельзя войти) Свет, сияние Отца, просветив творение, приобщает Богу людей, поющих: благословите, все создания Господни, Господа».
255
Слово (к'oдеш) этимологически, по-видимому, означает прежде всего «отделенный», т. е. ближе всего к пониманию Бога как «совершенно иного», или «табу».
И этот свет до нас доходит порой очень разными путями. Оказаться лицом к лицу со светом Божиим, какой он есть, нам невозможно, это значило бы ослепнуть, это значило бы сгореть в этом Божественном пламени, но в какой-то мере мы приобщаемся к Нему. Вы наверно помните рассказ о том, как Бог явился Моисею на горе Синайской. Ему было велено подняться на вершину, народ стоял у подножия горы. Вся гора была во тьме, покрыта облаком непроницаемой темноты, и в это облако, в эту темноту Моисей вступил. И когда он в нее вступил, он оказался в сиянии Божественного присутствия, не лицом к лицу с Богом непостижимым, но в сиянии Его присутствия. Моисей просил Бога явить ему Свой лик, но Господь ему сказал: нет, лика Моего ты видеть не можешь, но Я тебя спрячу в каменной расселине и пройду мимо тебя, и ты Меня увидишь уходящего. И Моисей видел свет Божий, который постепенно уходил, не превращался во тьму, не исчезал, но уходил от него (Исх 33:20-23). Есть в Ветхом Завете еще упоминание, как один из пророков неожиданно для себя оказался лицом к лицу с Богом. Там не описано, какова была эта встреча, но он воскликнул:
У нас есть еще другой образ встречи с Богом. Это купина неопалимая, несгорающий куст, который видел Моисей. Куст весь горел ярким пламенем, и голос Божий велел Моисею снять обувь с ног, потому что самая земля, на которой этот куст растет, священна, свята, освящена (Исх 3:2-5). Этот куст как бы представляет собой и человечество, и весь мир. Он охвачен пламенем Божественным, но это пламя его самого превращает в пламенение. Пламя Божественного присутствия, Божественной любви не испепеляет, оно приобщает к себе. А доходит это до нас так, как я только что рассказывал, но доходит это до нас еще иначе и очень разнообразно.
Вы наверно помните рассказ Мотовилова о своем разговоре со святым Серафимом Саровским. Мотовилов говорил, что ему непонятно, что значит встреча с Богом, как это бывает, что тогда совершается. И вдруг во время беседы преподобный Серафим говорит: «Что же ты не смотришь на меня?» А Мотовилов закрыл глаза в ужасе, потому что увидел преподобного Серафима в таком сиянии света, что ломило глаза ему, и когда он пробовал различить его черты, он не мог их различить. Как он говорит: «Представьте себе лицо человека на фоне полудневного солнца: ты видишь, как движутся губы, ты улавливаешь черты, ты видишь глаза, и вместе с этим – нет, ты не можешь очертать этот лик». Он тогда воскликнул в ужасе: «Как же можно статься живым после того, что я видел!» И тут (нам надо запомнить это, потому что это крайне важное слово) Серафим ему ответил: «Ты меня не мог бы видеть в полноте благодати Божией, если бы сам сейчас в ней не находился». Если бы Мотовилов не был в благодати, он бы сгорел.
И это имеет значение для нас, потому что, конечно, наша встреча с Богом не такая драматичная, как встреча Моисея, как встреча того пророка, о котором я упомянул, и как встреча с преподобным Серафимом, но минутами нас обдает свет. Отцы Церкви говорят, что, когда мы молимся (они об этом говорили особенно по поводу Иисусовой молитвы {256} ), нутро наше как бы светлеет. И есть несколько писем святого Феофана Затворника на эту тему, о том, что есть естественное светение, когда нам делается внутренне тепло и как бы светится правда в нас, но когда доходит до приобщенности к Богу, то мы вступаем в то, что отцы называли Фаворским светом {257} , светом без краски, без цвета, который нас не только обдает, но пронизывает, приобщает нас к себе.
256
Краткая молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя (меня), грешного». См. также сноску{51}.
257
Свет Преображения, который видели апостолы на Фаворе (Мф 17:1-8; Мк 9:2-8; Лк 9:28-36), по учению святых отцов, «свет, присущий Богу по Его природе: вечный, безначальный, вневременный и внепространственный, существующий вне тварного бытия». По словам Григория Паламы, этот свет, с одной стороны, «не восприемлем чувственно», а с другой – «зрим очами телесными» (Гомилия 34, на Преображение). См.: Лосский В. Н. «Богословие и Боговидение». М.: Изд. Свято-Владимирского братства, 2000, гл. «Паламитский синтез» и др.; Лосский В. Н. «Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие». М.: Центр «СЭИ», 1991, гл. «Божественный свет» и др.
И тут, раз я упомянул о Фаворском свете, может быть, следует сказать и о явлении Христа на Фаворе, на горе Преображения (Мф 17:1-8). Христос тогда разговаривал с Моисеем и пророком Илией о том, что Ему надлежит умереть ради спасения человечества и что жизнь Свою Он отдает свободно. Это момент, когда Божественная любовь в Нем воссияла в непостижимой яркости, пронизала всю Его человеческую душу, пронизала и телесность Его, дальше охватила и одежды Его и начала литься на все, что окружало Его, не только как свет, который падает на одну сторону предмета и оставляет другую во тьме. Нет, если посмотреть на икону Феофана Грека, то мы видим, что этот свет падает на все предметы, которые окружают Христа, как бы ударяет в них, проходит до их сердцевины, и в ответ на это прикосновение каждая вещь, каждый камень, каждое растение начинают сиять тем же Божественным светом. Вот свет Преображения, вот то, что случается со святыми, когда они так приобщаются к Богу, что Божественный свет не только их охватывает, – они погружаются в него и сами делаются светом хотя бы на то короткое время, когда они в этой углубленной молитве. А затем они возвращаются обратно, на землю, в свое тварное состояние, еще не до конца освященное, которое будет явлено в полноте только в конце времен.
Есть место у святого Макария Великого, где он говорит нечто относящееся, как мне кажется, к тому, о чем я только что говорил. Он старается указать на разницу между опытом и верой и говорит: представьте себе, что в глубокую ночь перед лицом темного неба, полного ярких звезд, вы лежите в маленькой лодочке, которую носит море, и чувствуете, как колеблется ваша ладья, вы видите бездонность неба, неописуемую его красоту и одновременно испытываете колебание морских вод. А потом приходит отлив, и лодка оказывается на песке. В тот момент вы больше не чувствуете колебание вод, но когда выходите из этой ладьи, вы продолжаете опытно его знать, у вас не может быть никакого сомнения в том, что это было, больше того: что это есть, потому что оно в вас осталось. И вот, говорит Макарий, то, что случилось вначале, когда ты лежал в ладье, носимой морем, – это опыт, а то, что ты несомненно знаешь не только воспоминанием, но всем своим существом, телесно, душевно, – это начало веры: уверенность в том, что это было, и что ничто не может отнять у тебя этой уверенности. Мотовилов, несомненно, никогда не мог забыть то, что с ним случилось. Но мы испытываем встречу с богоносцами, конечно, не в таком потрясающем образе. И вот мне хочется дать вам несколько простых примеров.