Труфальдина с Лиговки

На автомате откатала зарядку, ополоснулась под душем, сварила кофе и кашу. Есть не хотелось. Через силу ела кашу. Только пригубив кофе, поняла: опять накатило. В голове уже шевелились мысли о никчемности дальнейшего существования. «Зачем тебе жить? Война тебя изнасиловала, пережевала и выплюнула…»

Привычно добавила вслух:

– …отобрав всех, кто тебе был дорог.

Опять потекли мысли: «Почему меня не убили в Польше? Зачем мне жить дальше?»

Возникло пронзительное осознание одиночества.

Зажмурилась, потрясла головой – пыталась подавить гнетущее чувство. Сосредоточилась.

В Польше мне помогла цель, пусть и

на ближайшее будущее, ее надо было выполнить. Это дало возможность какое-то время продержаться. Потом встреча со своими. Среди них я впервые за долгие годы почувствовала себя своей – небольшое лесное озерко, которое будто бы смыло часть грязи и боли.

В Центре демобилизации я была не одна, рядом были девчонки, наши, русские, простое общение, когда не надо следить за каждым словом. Ценное для общения, потому что общалась именно я, Лариса Савельева, а не баронесса или какая-то другая моя маска. Отвлекали, пусть и мелкие, споры с начальством о правах и возможностях девчонок. Сколько радости было у них, когда в кладовке нашли две швейные машины и стали шить и перешивать одежду. Я тоже шила, в основном другим, шила, стараясь ни о чем другом не думать.

Меня забрал отец, отвез в свою огромную квартиру, я слонялась по ней, по телефону говорила с мамой. Затем несколько дней бродила по Москве. Пару раз съездила в Центр демобилизации, подбросила девочкам продуктов. Приехал брат Борька, правда, его дома практически не было, но все же общение. Да и оформление документов отвлекало.

Получила паспорт и военный билет. Борис уехал. Что дальше? Ходить по городу больше не хотелось. Вот опять подкатила депрессия. Нужны новая цель, общение. В Москве никого знакомых нет. Все девчонки, бывшие в Центре, уже демобилизовались или отбыли к новому месту службы.

Я доела кашу. Чтобы чем-то заняться, решила подробнее обследовать квартиру. Квартиру отцу выделили перед самой войной, мебель была казенная. Собственно, обжитыми, хотя тоже относительно, были только три комнаты: спальня родителей и комнаты брата и сестры. Мама с сестрой еще в январе сорок второго года переехали к отцу в Новосибирск, а брат еще раньше, осенью сорок первого, эвакуировался вместе с университетом. Когда он вернулся из эвакуации, студентов отправили на какие-то работы. Фактически в квартире давно никто не жил. На два дня Борька появился, но мы почти не общались, его и дома не было, у него свои дела, свои знакомые по университету. И вот уже две недели я одна.

Жила я в комнате сестры. Вначале решила поселиться в кабинете отца, там стоял большой диван, обтянутый кожей. Но в первую же ночь вернулся старый кошмар, который давно уже не снился, поэтому перебралась в комнату сестры. В кабинет с той ночи не заходила, поэтому решила начать обследование с него.

Стараясь не смотреть на огромный кожаный диван, – скорее всего, он и был причиной кошмара, – занялась столом. Действуя так, как учили, достаточно быстро обнаружила тайник в книжном шкафу. Он был пустой, если не считать разбитого фужера. Надо думать, когда забирали прежних хозяев, толкнули фужер, он упал и разбился, вот его и оставили. Закрыла тайник и решила посмотреть книги. Больше всего по философии, филологии, истории, несколько собраний сочинений, в основном русская классика. Пересилив себя, осмотрела диван.

Кухню обследовала раньше, так же, как и комнату прислуги, – первоначально хотела пожить там, но зашла консьержка, объяснила, что здесь так не принято. Консьержка пришла, чтобы представить Зину, женщину лет пятидесяти, которая по договоренности с мамой присматривала за квартирой и раз в неделю делала уборку.

Осмотрев подсобные помещения, вошла в гостиную. Заглянула в пианино, обследовала стол, горку

с посудой, сервант. Хотела осмотреть массивные стулья, но внимание привлек камин, облицованный изразцами. Внимательно обследовала и его – кажется, ничего особенного, но чувствовала: что-то с ним не так. Провела рукой по плиткам, сбоку одна слегка поддалась, нажала на нее – ничего, но плитка немного вдавилась и осталась в таком положении. С другой стороны такая же плитка с синей птичкой – нажала на нее. Едва успела подхватить вазу, падающую с поднимающейся верхней полки камина. По бокам были ниши и неглубокая ниша посередине над камином. В одной из боковых ниш стояли початая бутылка грузинского коньяка и два фужера. В среднем отделении лежали книги – Троцкий, Бухарин. И Библия. Библия была на старославянском языке, а я пыталась когда-то читать религиозные книги на старославянском языке, но шло тяжело: язык знала плохо.

Так, этот тайник при обыске не нашли. Покрутив томик Бухарина, положила его назад, книгу Троцкого разорвала и сожгла в камине – за нее точно по головке не погладят. Попробовав еще раз, как работает механизм, сложила в тайник наган, патроны, кинжал и другие ножи. Подумала и убрала ордена, оставив только медаль «За отвагу».

Надела военную форму без знаков различия, только с медалью. Сложила в вещмешок кое-что из вещей, две банки тушенки, две буханки хлеба и поехала на вокзал. Билет удалось купить сразу, но пришлось подождать отправления поезда. Несколько раз подходили с проверкой документов.

Утром я шла по родному городу и не узнавала его. Теперь это был серый деловой город, еще не оправившийся от войны, следы которой были видны на каждом шагу. Петровский град утратил свою веселость и помпезность. Захотелось увидеть что-нибудь родное из детства, пошла в Летний сад, но и здесь ждало разочарование – любимых с детства статуй не было, уборщик пояснил, что их спрятали от обстрелов. Внутри меня что-то еще сильнее сжалось.

В их старой квартире жили незнакомые люди, правда, одна комната была оставлена за их семьей. В комнате были свалены вещи, из мебели была только никелированная кровать. Соседи пояснили: зимой всю деревянную мебель и часть книг сожгли. Собственно, из библиотеки осталась всего одна книга – Лев Толстой «Детство. Отрочество. Юность».

Мои детство, отрочество и юность прошли в Ленинграде, но сейчас это другой город. Мелькнуло в голове: может, кто-то из знакомых сейчас в городе? Нас было три подруги – Алевтина, Наташа и я. В театральном училище нас звали «три богатырши», в июне сорок первого всех зачислили в разведшколу. Там наши пути разошлись. Живы ли мои подруги?

Ближе была квартира Наташи.

Открыла соседка, узнала, испуганно оглянулась:

– Заходи.

Прошли в ее комнату, она рассказала, что Егор, отец Наташи, еще осенью сорок первого погиб, его корабль на Ладоге немцы разбомбили. А зимой и Зину бог прибрал. Помолчала.

– А про Наташку приходили расспрашивали.

– Кто? – спросила я.

– Кто-кто, сама знаешь. Кто следует.

Она на меня не смотрела, но иногда поднимала глаза, и ее взгляды ясно говорили: шла бы ты отсюда.

В квартире, где в большой коммуналке жила Алевтина с родителями, все жильцы были новые. Одна женщина вспомнила, что про жильцов их комнаты кто-то из прежних соседей говорил, что они еще до блокады съехали.

Решила навестить Элеонору Витольдовну. В квартире оказалась только Ольга, младшая сестра Пашки. Она рассказала, что ее вместе с другими детьми эвакуировали зимой через Ладогу. А когда она вернулась, то ни матери, ни Элеоноры Витольдовны уже не было. Не удалось узнать, где их похоронили. От Паши пришло письмо, что он подполковник, командир полка штурмовиков.