Труп на балетной сцене

Полл Эллен

Рут позвонила перед самым полуднем, поблагодарила за цветы и спросила:

— Не знаешь, сильно брызгает, когда человека рвет?

— А что?

— Я донервничалась до того, что меня вот-вот стошнит.

— Может, не стоит крепиться?

Последовала пауза.

— Держи трубку подальше от уха, — посоветовала Рут.

Джульет поспешно отдернула телефон, и вовремя — спасла ухо от нестерпимого вопля.

— Боже правый! — Когда эхо замерло в проводах, она снова взяла трубку. — Ну как, тебе лучше?

— Вроде бы.

— Вот и отлично. Тогда до вечера. Желаю успеха!

— Спасибо, Джульет.

Джульет пригласила

на премьеру «Больших надежд» Мюррея — жест примирения, в чем-то сродни оливковой ветви: пусть знает, что она не затаила обиды из-за того, что он не пожелал разрабатывать ее теорию насчет виновности Харта Хейдена.

Со дня их встречи прошла неделя, и, хотя Джульет считала, что не ошиблась, и продолжала надеяться, что правда каким-нибудь образом выплывет на свет, она простила Лэндиса и даже его идиотскую шутку насчет свидетелей-нюхальщиков (уж во всяком случае, смешнее звучало бы «свидетели-носы»). Подулась, а потом в который раз решила, что Мюррей вел себя в высшей степени профессионально. Утверждал, что закон требует веских доказательств, — так оно и есть. Но все-таки Джульет заставила Кэролин Кастингэм разбить кувшин с молоком о голову графа Саффилда.

Приглашая Мюррея, Джульет не подозревала, что тот облачится в смокинг. Лэндис в смокинге — к такому зрелищу она не была готова! Но когда кавалер появился на пороге, он выглядел потрясающе: в черно-белом, стройный, свежий, элегантный, сильный, словно сошел с рекламного плаката всего рода мужского. Остатки обид испарились как дым, и Джульет возблагодарила тот импульс, который заставил ее надеть свой самый изысканный наряд (точнее, единственный изысканный наряд): длинное серебристое платье — вышитая юбка с разрезом на боку — и украшенный бисером жакетик. Последняя отлучка из студии Янча не пропала даром — Джульет использовала время, чтобы подправить свой имидж, и теперь чувствовала себя нежной, свежей и симпатичной. Кстати, выражение лица Мюррея ни в коей мере не опровергало ее ощущений.

— Потряс, — объявил он и протянул прозрачную коробку (таких Джульет не видывала со времен школы). Внутри находилась искусно прикрепленная к бледно-лавандовой ленте темно-лиловая орхидея. Мюррей открыл коробку, достал цветок и прикрепил к ее поясу. Но при этом старался держаться от Джульет не меньше чем в трех футах. Тонкая операция: ей следовало терпеть случайные прикосновения огрубевших, но ловких пальцев скульптора.

Джульет кольнуло удивительное чувство радости. Мюррей явно понял ее настроение, когда она его приглашала. А орхидея с ее намеком на давно ушедший мир заставила испытать нежную застенчивость. Очень похоже на Лэндиса — принести что-нибудь очень невинное и в то же время с культурным подтекстом. Джульет не нашла слов, лишь благодарно улыбнулась. И он, довольный ее реакцией, улыбнулся в ответ.

Она отошла взять из шкафа в коридоре кашемировую шаль. Дни стояли все еще по-летнему теплые, но к вечеру холодало и, насколько помнила Джульет, в Кадуэлл-холле можно было запросто замерзнуть.

— Доктор Бодин!

Со стороны кухни показалась Эймс с высокой охапкой звездообразных лилий на длинных стеблях в руках. На время отсутствия Джульет она оставалась руководить поставщиком продуктов, флористом и полудюжиной других людей, которые уже начали готовить квартиру к ночной вечеринке.

— Куда вы хотите, чтобы их поставили: в стеклянные вазы или в корзины?

— Мне кажется, в корзины, но лучше посоветоваться с флористом, — ответила Джульет, снова повернулась к Мюррею, но вдруг заметила, как сразу изменилось его лицо: помрачнело и сделалось злым, словно его что-то внезапно обидело. Такой здоровый букет

лилий, поняла она, по сравнению с которым орхидея на ее талии стала казаться совсем крохотной. И в ответ рассердилась: что за тупость и детский эгоизм! Неужели он считает, что если женщина может позволить себе покупать букеты, то ее не способен растрогать один-единственный подаренный ей цветок? Она же объяснила, что собирается устроить вечеринку после премьеры «Больших надежд» (соврав Гейл, Джульет решила претворить свою ложь в жизнь). Неужели Мюррей решил, что гостей станут угощать пивом и попкорном в комнатушке с бумажными обоями рубчиком?

Джульет стиснула челюсти и грубовато схватила мужчину за руку:

— Нам пора. Эймс, если что-нибудь потребуется, отправляйте голосовую почту на сотовый.

Следующие полчаса оба сердито молчали. Ни он, ни она не скрывали, что недовольны друг другом, но и не высказывали затаенных претензий вслух. Но при виде заполненного до последнего ряда сияющими балетоманами зала и прочитав в программке благодарственные слова Рут («за неоценимую помощь и поддержку Джульет Бодни во время постановки „Больших надежд“»), Джульет почувствовала, как настроение у нее поднимается. И когда началось действие, оба отставили в сторону личные чувства и погрузились в мир вечного воображения.

Поразительно, изумлялась Джульет, насколько изменяется привычное зрелище, если наблюдать за действием из первого ряда ложи под звуки оркестра, при свете рампы — все, даже присутствие зрителей, сообщало сюжету и хореографии новую жизнь. За то время, пока Джульет не посещала студию, танцовщики отшлифовали движения и углубили характеры, так что воплощенная в хореографии драма многократно усилилась. Первая встреча Пипа с закоренелым преступником Мэгвичем превратилась, как и у Диккенса, в головокружительную сцену. Органическое соединение света, проекции и квазигротескной хореографии разожгло огонь, который спалил мисс Хэвишем. А потом те же приемы, но в зелено-голубых тонах, наполнили действие, когда Мэгвич боролся под водой с Компейсоном, своим злым роком. Снова и снова у зрителей то перехватывало дыхание, то слышался вздох облегчения. Юмор хореографии (в основном в первом акте) вызывал в зале улыбки, чуть ли не хохот. В последние дни оркестр репетировал при участии композитора, и теперь музыка звучала великолепно.

И танцовщики работали с полной отдачей — страстно, энергично и зажигательно. Райдер создал образ сложного, темного Мэгвича, Лили — леденящей душу мисс Хэвишем. Лучше всех танцевали Электра и Харт. Она изображала девушку, пойманную в тиски собственной бессердечной гордости. А он воплощал то юношескую наивность, то безграничные желания, глупый романтизм, неприкрытое тщеславие и, наконец, силу. Наблюдая за ними, Джульет заметила странные смещения в собственном сознании: она видела в Харте то искусного танцовщика, то убийцу. Искусство и мораль, ничего другого не скажешь (или артистичность и взлет!). Но Джульет не могла отвлекаться даже на такие интересные вещи, настолько поглотила ее работа Рут и так она радовалась за свою подругу.

После первого и второго актов зал потрясали восторженные аплодисменты. В перерывах зрители возбужденно обсуждали постановку, но Джульет не ожидала такой горячей реакции, когда занавес упал в последний раз. Люди взревели, вскочили на ноги и били в ладоши, как бывает только на самых удачных премьерах. Когда исполнители вышли на поклон, раздались крики «браво», «брава», «брави». Брави — с особым удовольствием, брави кордебалету, брави солистам, а Лили Бедиант (которой из оркестровой ямы передали пышный букет цветов) — брава; и Электре Андреадес тоже.