Трущобные люди
Шрифт:
В один из подобных неудачных сезонов в городе, где служил Ханов, после рождества антрепренер сбежал. Труппа осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки от публики, с женой и детьми добрался до Москвы и остановился в дешевых меблированных комнатах.
Продолжая закладываться, кое-как впроголодь, он добился до масленицы. В это время дети расхворались, жена тоже простудилась в сыром номере. А места все не было, и в перспективе грозил голодный пост.
– И зачем это я русский, а не
– Да, вот иностранцам скабрезные шансонетки можно петь, а нам, толкователям Гоголя и Грибоедова, приходится под заграничные песни голодом сидеть…
– И сидишь, и жена и дети сидят, а заработки никакой… Пойду завтра дрова колоть наниматься…
– Зачем дрова! Еще в балагане можно заработать, – заметил комик Костин, поглаживая свою лысинку.
– В балагане? – удивился Ханов.
– Ну да, в балагане под Девичьим…
– Стыдно, брат, в балагане…
– Стыдно? Дурак! Да мы на эшафоте играли!
– Что-о? – протянул сквозь зубы столичный актер Вязигин, бывший сослуживец и соперник Ханова по провинциальным сценам, где они были на одних ролях и где публика больше любила Ханова.
– На эшафоте, говорю, играли… Приехали мы в Кирсанов. Ярмарка, все сараи заняты, играть негде. Гляжу я – на площади эшафот стоит: преступников накануне вывозили.
– Ну и…
– Ну и к исправнику сейчас. Так, мол, и так, вашскородие, уступите эшафот на недельку, без нужды стоит. Уступил, всего по четыре с полтиной за помещение в вечер взял, и дело сделали, и «Аскольдову могилу» ставили.
– Эт-то на эш-шаф-фоте? – ломался Вязигин.
– На эшафоте…
– Странно…
– Ей-богу, брат Ханов, не брезгай балаганом… – советовал Костин.
– Па-слушайте, Ханов, я тоже советую; там, батенька мой, знаменитости играли, да-с…
– Я согласен, господа, как бы ни заработать честным трудом… но как попасть туда?
– А, пустяки… Я карточку дам Обиралову, содержателю балагана… Он мой… да… ну, я знаю его.
– Спасибо, Вязигин, я пойду…
– За здоровье балаганных актеров! – крикнул Ханов, поднимая рюмку.
– Костин, вечно ты балаганишь! – как-то странно, сквозь зубы процедил Вязигин…
Был холодный, вьюжный день. Кутаясь в пальто и нахлобучив чуть не на уши старомодный цилиндр, Ханов бодро шагал к Девичьему полю.
Он то скользил по обледенелому тротуару, то чуть не до колена вязнул в хребтах снега, навитых ветром около заборов и на перекрестках; порывистый ветер, с силой вырывавшийся из-за каждого угла, на каждом перекрестке, врезывался в скважины поношенного пальто, ледяной змеей вползал в рукава и чуть не сшибал с ног. Ханов голой рукой попеременно пожимал уши, грел руки в холодных рукавах и сердился на крахмаленные рукава рубашки, мешавшие просунуть
Вот, наконец, и Девичье поле, занесенное глубоким снегом, тучами крутящимся над сугробом.
Посередине поля плотники наскоро сшивали дощатый балаган. Около него стоял пожилой человек, в собольей шубе, окруженный толпой полураздетых, небритых субъектов и нарумяненных женщин, дрожавших от холода.
Он отбивался от них.
– Да не надо, говорят, не надо, у меня труппа полна.
– Иван Иванович, да меня возьмите хоть, ведь я три года у вас Илью Муромца представлял, – приставал высокий, плотный субъект с одутловатым лицом.
– Ты только дерешься, да пьянствуешь, да ругаешься неприлично на сцене, и так чуть к мировому из-за тебя не попал, а еще чиновник. Не надо, не надо.
– Иван Иванович, нас-то вы возьмите, Христа ради, ведь есть нечего, – упрашивали окружающие.
– Не надо.
Ханов приосанился, принял горделивую позу, приподнял слегка цилиндр и спросил:
– Иван Иванович Обиралов – вы?
– Я, что угодно?
– Вязигин просил вам передать.
Тот взял визитную карточку, прочитал и подал руку Ханову.
– Очень приятно-с… От Вязигина? Мой приятель… Дела делали… пожалуйте в трактир-с!
– Иван Иванович, как же, возьмете? – упрашивала толпа.
– Да ну, ступайте, что пристали? Сказал – не надо, некогда… Пойдемте-с, – и они с Хановым пошли.
Толпа направилась следом.
Ханов слышал, как про него говорили: «должно, наниматься», «актер», «куда ему, жидок», «не выдержит», «видали мы таких».
Народные гулянья начались. Девичье поле запестрело каруселями, палатками с игрушками, дешевыми лакомствами.
Посередине в ряд выросла целая фаланга высоких, длинных дощатых балаганов с ужасающими вывесками: на одной громадный удав пожирал оленя, на другой негры-людоеды завтракали толстым европейцем в клетчатых брюках, на третьей какой-то богатырь гигантским мечом отсекал сотни голов у мирно стоявших черкесов. Богатырь был изображен на белом коне. Внизу красовалась подпись: «Еруслан богатырь и Людмила прекрасная».
«Это, должно быть, я!» – взглянув на рыцаря, улыбнулся Ханов, подходя к балагану.
Около кассы, состоящей из столика и шкатулки, сидела толстая баба в лисьем салопе и дорогой шали.
– Это балаган Обиралова? – обратился к ней Ханов.
– Балаганы с петрушкой, а это киятры!.. Это наши киятры… А вам чево?
– Я актер Ханов, я играю сегодня.
– Тьфу! а я думала, с человеком разговариваю! Балаган тоже!
«Хорошенькая встреча», – подумал Ханов и поднялся четыре ступеньки на сцену.
По сцене, с изящным хлыстом в руке и в щегольской лисьей венгерке, бегал Обиралов и ругал рабочих. Он наткнулся на входившего Ханова.