Трусливая Я и решительный Боха
Шрифт:
Пауза, зависшая с той стороны дверной арки была плодотворно использована мной для осознания трех важных фактов:
– Дорота колеблется, значит этого господина уважает или боится;
– Я, оказывается, со вчерашнего дня совершенно забыла про этот «Государев Указ»;
– Трапеза моя уже закончилась вместе с кашей, так как в процессе страданий время и пища имеют свойства неожиданно исчезать.
– Я сыта!
Женский глубокий вздох не то облегчения, не то сожаления и тяжелая занавесь в мальскую распахнулась, наконец… «Сыч». Почему «сыч»? Почему я до сих пор задаю сама себе эти глупые риторические вопросы? Однако, вошедший с широкой улыбкой пожилой человек на птичку эту походил без сомнений. Я даже залюбовалась,
– Кх-ху – кх-ху. Не виделись еще, не назывались с вами. Теперь разрешаете, владетельная госпожа?
После этих слов я едва воспитанно из кресла не подскочила, но строго кашлянула теперь уже, проскочившая вслед за мужской сутулой спиной, юркая Дорота:
– Кх-хху! Матус. Главный казначей. Пришел назваться вам и с…
– Государевым Указом. Вам зачитать его, Владетельная госпожа?
– Не на… кх-хм… что-то с горлом. Не надо, я…
– Отилия!
– Мурлик?! Под ногами. Бегу!
– Беги вместе с чаем! Владетельной госпоже горлышко размягчить требуется!
– Разъединое мгновение! А в чай чего может того… добавить?! Может той самой…
– Молочка ей туда лишь тепленького!
– Разъединое мгновение! Бегу!
– А может не надо, все-таки? У меня прошло уже горло, - и надо было еще про вернувшуюся память добавить относительно несчастного Государева Указа, но я, увы, не успела:
– Принесла!
Вот тут мы с главным казначеем взглянули друг на друга и вздохнули синхронно, почти со страданьем. Зато кашель с нас троих, нервно напряженных в тесной мальской, как рукою сняло.
Вид из панорамных башенных окон в приемной палате Государя захватил меня целиком на первые часа полтора. Я меняла широкие подоконники, перебегая с одного на другой, и надолго замирала на каждом, иступлено изучая суетящийся город внизу, линии дальнего, будто выведенного широкой синей кистью горизонта за его стенами. А еще птицы. Они кружили над пестрой копошащейся площадью и садились на черепичные крыши. Облака стаями летели далеко-далеко, чтоб увидеть весь мир. И яркое зенитное солнце… вот после солнца глазам моим немного пришлось отдохнуть. И задуматься. А что я здесь, собственно, делаю? На гигантском столе Бохи – полированная светло-ореховая чистота с серой толстой тетрадью в самом центре (промахнется слепой лишь). Аккуратная, украшенная алой лентой на переплете тетрадь с крупной надписью «Расходная книга». И вот бы еще конфет с пряниками и орешками вокруг нее кто-нибудь накидал. Чтоб уж я наверняка соблазнилась: «Обзнакомьтесь, как Государь повелел, мешать не намерен вам». Однако, ключик от пентхауса этого не оставил, господин главный казначей. И вот было бы мне семнадцать лет, данное отношение не заметила точно. А сейчас… а что будет сейчас? А вот из элементарной женской вредности «обзнакамливаться» с местным бухучетом не буду. А взгляну ка вот на эти… гравюры? Нет, просто четко вычерченные рисунки.
Их было всего три, висящих в скромном ряду на самой дальней стене от стола. Исполненных в одном стиле с идентичной меленькой подписью в нижнем правом углу: селянин на летней дороге рядом с запряженным в повозку огромным четырехрогим козлом;
– Лихо!
И судя по году, патронировала данный монументальный проект сама матушка нашего молодого Государя, которая родом из… вспомнила! Улиса…
Примерно через полчаса я уже начала жалеть об отсутствии щедро рассыпанных по государеву столу конфет и пряников. Есть захотелось как-то сразу и много всего (кроме орехов). Впору бы вновь задуматься… Приступы гнева, мокрые глаза, звериный аппетит и что там у нас на календаре? Смешно. Или пореветь? Но, ни того, ни другого сделать мне не дали – тяжелая дверь приоткрылась и порог, сторожась, лишь одной ногой переступила Дорота. Какое благоговейно трепетное отношение к высшей власти. Так нет ее здесь и теперь!
– Дорота, входи! Ну что же ты?
Женщина с несвойственной ее годам юркостью прошмыгнула вовнутрь палаты и, сложив руки на животе, сусликом замерла:
– Оть. И, владетельная госпожа, вам бы покушать.
Я тут же радостно подскочила с отогретого подоконника:
– А уже можно?
Дорота удивленно вскинула брови:
– А запрещалось вам кем?
– Никем.
В выцветших глазах женщины на миг вспыхнул ясно видный гневный огонек:
– Ладненько. Так пойдемте же, я провожу.
– А погоди!
И какой местный чень меня тормознул? Но, взгляд, за секунду до того лишь скользнувший по стене мимо трех рисунков талантливого картографа Бита Була, вновь к ним возвратился. И слова вырвались совсем не те, что от великой радости близкой еды на кончике языка уже вертелись:
– Дорота, Государыня Дарьен, мать Бохаслава. Ты хорошо ее знала?
Старая ключница будто даже не удивилась:
– Да как же хорошо то? Она – Государыня, а я тогда и вовсе жила тут старшей прислужкой[2]. Я знала прежнюю нашу владетельницу больше по… - женщина замялась, я профессионально шустро сообразила:
– Сарафанному радио.
– Оть?
– Разговорам, обсуждениям, сплетням.
– Да-а.
Что это?! Дорота до сей поры умеет девственницей краснеть?
– И-и? – подтолкнула я ее, не обращая больше внимания на данный интригующий факт.
– Хорошая она была. И мужа своего любила, – сказала, словно штампом припечатала по собственному утверждению. – Но… не просто ей тут приходилось.
– А почему?
Хотя «почему» я уже догадываюсь по собственному местному «упёртому» опыту.
– Она же из простой семьи. Богатой, но ремесленной. А род Государей стародавний со своими устоями. И ей ко всему тут пришлось привыкать.
– Как стоять и молчать? – зло хмыкнула я.
Дорота чуть заметно, но с явной укоризной качнула головой:
– Так это ненадолго у трона то стоять. Лишь до свадьбы. К тому же и сам Государь Рексан тоже человеком был с добрым сердцем и всегда со всеми приветливый. Но, Государыня, она поначалу… уж больно хотела ему во всем помогать. И даже палату себе недалеко от покоев определила для челобитных приемов и дум серьезных о деле.