Труженики моря
Шрифт:
XXIV
Месс Летьерри помнил раз сказанное слово; Дерюшетта всегда забывала. В этом состояла разница между дядей и племянницей.
Дерюшетта не привыкла давать себе отчета в чем бы то ни было.
Дерюшетта думала только о том, чтобы ей было хорошо. Она, впрочем, замечала, что ее счастье радует и дядю.
Она пела, болтала, жила изо дня в день, бросала слово и проходила мимо, бралась за что-нибудь и убегала.
Дерюшетта просыпалась каждое утро в совершенном забвении того, что делалось и говорилось накануне. Вы привели бы ее в крайнее затруднение вопросом о том, что она делала на прошлой неделе. Это не мешало ей иногда поддаваться какой-то смутной, таинственной
XXV
Жилльят никогда не говорил с Дерюшеттой. Он знал ее понаглядке, как знают утреннюю звезду.
Когда Дерюшетта встретилась с Жилльятом на дороге между портом С<вятого> Петра и Валлем и написала имя его на снегу, — ей было шестнадцать лет. Накануне месс Летьерри сказал ей: «Смотри, больше не дурить. Ты уж большая девушка».
Имя Жилльят, написанное этой девушкой-ребенком, кануло в неизведанную бездну.
Что были женщины для Жилльята? При встрече с женщинами он пугал их, да и сам пугался. Он говорил с ними только в случаях крайней необходимости. Когда он шел один по дороге и видел вдали перед собою женщину, — он тотчас же перелезал через плетень или бросался в кусты и убегал. Он бегал даже от старух.
В Рождество, когда он встретил Дерюшетту и когда она смеясь написала его имя, он так переконфузился, что возвратился домой, забыв совершенно, зачем он выходил. Пришла ночь, а ему не спалось. Он думал о тысяче вещей: о том, что следовало бы ему развести в саду черную редиску; что выставка была хороша; что он не заметил, проезжала ли мимо серкская лодка; не случилось ли чего с этой лодкой? — что он видел заячью капусту в цвету, — большая редкость в эту пору года. Он никогда не знал хорошенько, чем ему приходилась старуха, недавно умершая; он думал, что она была ему матерью, и вспоминал об ней с удвоенной нежностью. Он думал о женском приданом в кожаном чемодане. Думал о том, что преподобный Джакмэн Герод, вероятно, будет рано или поздно переведен викарием в порт С<вятого> Петра и что С<ен->Сампсоньевский приход сделается вакантным. Он думал, что на другой день Рождества будет двадцать седьмой день лунного месяца и что, стало быть, прилив будет в три часа и двадцать одну минуту, полуотлив — в семь часов и пятнадцать минут, полный отлив в девять часов тридцать три минуты и полуприлив в двенадцать часов тридцать девять минут. Он припомнил в малейших подробностях костюм горца, продавшего ему волынку, его шапку, украшенную репейником, его узкий кафтан с короткими полами, его юбку, его роговую табакерку, его булавку из шотландского камня, его два пояса, его шпагу, его черный нож с черной рукояткой и голые колени этого солдата, его чулки, клетчатые гетры и башмаки с пряжками. Образ этого шотландца преследовал его как привидение, до лихорадки, до изнеможения и наконец усыпил его. Он проснулся поздно, и первой его мыслию была Дерюшетта.
На следующую ночь он опять видел во сне шотландского солдата. Он сказал себе сквозь сон, что суд съедется 21 января. Ему снился также и старый ректор Джакмэн Герод. Проснувшись, он вспомнил о Дерюшетте и ужасно рассердился на нее; ему стало жаль, что он больше не ребенок и что нельзя пустить камнем в ее окна.
Потом он подумал, что если б он был ребенком, у него была бы мать, и — принялся плакать.
Ему вдруг вздумалось уехать месяца на три на Шузи или на Минкье. Однако он не уехал.
Он никогда больше не ходил по Валльской дороге.
Он воображал, что имя его, написанное на снегу, отпечатлелось на земле и что все проходят и видят его.
XXVI
Зато
Однажды утром, когда он шел по этой тропинке, торговка, возвращавшаяся из Браве, сказала своей товарке: «Месс Летьерри любит сикале».
Он отвел у себя в саду целую гряду под сикале. Сикале — капуста, похожая вкусом на спаржу.
Стена садика Браве была очень низка; можно было бы перешагнуть через нее. Одна мысль о том, чтобы перелезть через нее, казалась Жилльяту ужасной. Но ему никто не запрещал, проходя мимо, слышать голоса, говорившие в комнатах или в саду. Он не слушал, но слышал. Он услыхал однажды, что служанки, Дус и Грация, заспорили. Домашний шум. Спор их показался ему благозвучным, как музыка.
В другой раз он услышал голос, не похожий на голоса служанок. Должно быть, говорила Дерюшетта. Он убежал.
Слова, произнесенные этим голосом, врезались ему в память. Он беспрестанно повторял их. Слова эти были следующие: «Потрудитесь дать мне веник!»
Мало-помалу Жилльят прихрабрился. Рискнул остановиться. Случилось однажды, что Дерюшетта сидела у фортепьяно и пела. Окно у нее было открыто, но ее самое не было видно. Она пела свою любимую песенку Бонни-Дунди. Он ужасно побледнел, но имел твердость дослушать до конца.
Наступила весна. Однажды у Жилльята было видение: разверзлось небо, и он увидел Дерюшетту, поливающую латук.
Скоро он перестал ограничиваться остановками. Он изучил ее привычки, узнал, когда она что делала, и поджидал ее.
Он тщательно прятался от нее.
Мало-помалу, по мере того как кусты усеивались бабочками и розами, он привык смотреть по целым часам, как Дерюшетта расхаживала по саду. Он простаивал целые часы неподвижно и молча, прячась за стену от всех и сдерживая дыхание.
Он часто слыхал из своей засады, как Дерюшетта разговаривала с месс Летьерри, сидя на скамейке под густой верандой.
Он угадал, какой запах ей лучше нравился, по цветам, которые она срывала и нюхала. Запах вьюнка нравился ей больше всего, потом шла гвоздика, каприфолия, потом жасмин. Роза была уже на пятом месте. На лилию она только смотрела, но не нюхала ее.
Жилльят составлял мысленно понятие об ней на основании выбора ароматов. Каждый цветок выражал в глазах его какое-нибудь достоинство.
У него поднимались волосы дыбом от одной только мысли о разговоре с Дерюшеттой.
XXVII
Жилльят провел почти все лето за стеною садика Браве, в закоулке, заросшем плющом и хмелем, терновником, дикой мальвой и коровьяком, проросшим в граните. Он сидел там в глубоком раздумье. Ящерицы, привыкнув к нему, грелись возле него на солнышке. Лето было ясное и теплое. Над головой Жилльята двигались взад и вперед облака. Он сидел в траве: все кругом было полно щебетаньем птиц. Он сжимал лоб руками и спрашивал у себя: «Зачем она написала мое имя на снегу?» Морской ветер глубоко вздыхал вдали. По временам в каменоломнях Водю громко раздавалась труба надсмотрщика, извещавшая прохожих, что сейчас произойдет взрыв. Сампсоньевского порта не было видно; виднелись только верхи мачт из-за дерев. Чайки пересекали воздух по временам. Жилльяту становилось невыразимо грустно. Он говорил себе: «Ведь и она тоже думает обо мне; это хорошо». Он думал о том, что Дерюшетта богата, а он беден. Потом он думал, что пароход — отвратительнейшая выдумка. Он никак не мог вспомнить, какое было число. Он рассеянно смотрел, как огромные черные трутни с желтыми шейками и с короткими крыльями жужжа влетали в расселины стен.