Труженики моря

Гюго Виктор

От одного к другому можно добраться и до демона. После воробьев домовые. Хочется переиспытать на себе самом все, чем стращали в детстве родители. Как приятно было бы знать столько, сколько знают старухи.

Все это смешение идей и побуждений в головах гернсейских разорителей имело в результате отвагу. Они направились к дому.

Впрочем, у них был отличный коновод. Мальчик решительный, один из детей, смахивающих на взрослых. Он был подмастерьем у конопатчика, спал на соломе под навесом, зарабатывал сам себе насущный хлеб, говорил басом не по летам, любил

лазить по деревьям и по стенам, относился без всяких предрассудков к соседским яблокам мимоходом и работал на военных кораблях. Круглый сирота и уроженец Франции — две причины, чтобы быть смелым. Он отдавал бедному последний грош, не глядя, был очень добр и очень зол в одно и то же время. В настоящую минуту он зарабатывал по шиллингу в день, починяя рыбачьи лодки. Он бросал дело, когда его брала охота погулять, и отправлялся на поиски гнезд. Таков был маленький француз.

В уединении и тишине обстановки было что-то зловещее, страшное. Безмолвная обнаженная вершина резко загибалась вниз и падала в пропасть. Море внизу молчало. Ветра не было. Трава не шевелилась.

Разорители подвигались потихоньку, поглядывая на дом. Впереди всех был француз.

Один из них, рассказывая впоследствии об этом, прибавил: Дом ни гугу.

Они подошли, притаив дыхание, как подходят к дикому зверю.

Они взобрались на бугорок позади дома, примыкающий со стороны моря к маленькому перешейку, почти непроходимому. Они подошли довольно близко, но видели еще только южный фасад, весь замурованный; они не решались повернуть налево и взглянуть на другой фасад, с двумя разверстыми окнами.

Маленький подмастерье ободрил их, шепнув: «Повернем на другой галс. Там-то и есть самая суть. Надо непременно посмотреть на черные окошки».

Они повернули на другой галс и зашли с другой стороны дома.

Оба окна были освещены.

Дети убежали.

Когда они отбежали довольно далеко, французик обернулся.

— Эге, — сказал он, — огонек погас.

В самом деле, в окнах ничего не было видно.

Силуэт трущобы обрисовался черной массой на темно-синем небе.

Страх не пропал, но любопытство возвратилось. Разорители подошли поближе.

Вдруг оба окна снова разом осветились.

Тортевальцы опять драла. Бесенок француз ни взад, ни вперед.

Он стоял неподвижно перед окном и глядел на него во все глаза.

Свет погас и снова вспыхнул. Что за ужас! Отражение падало тусклой полоской на траву, мокрую от ночной росы. Иногда на внутренней стене трущобы рисовались огромные черные профили и тени громадных голов.

Видя, что подмастерье ни с места, товарищи возвратились шаг за шагом, дрожа и замирая от любопытства. Подмастерье сказал им чуть слышно:

— Тут нечистая сила ходит. Я сейчас видел чей-то нос.

Тортевальцы спрятались за француза и, приподнявшись на цыпочки, принялись тоже смотреть, сделав его щитом и чувствуя себя безопасными за его спиною.

Трущоба тоже как будто глядела на них. В огромном безмолвном теле ее тлело два красных глаза. То были окна. Свет затмевался, снова

проглядывал, опять скрывался, как подобает такому свету. Эти зловещие переходы, вероятно, зависят от суеты, господствующей в притонах ада. Точно потайной фонарь.

Вдруг черная плотная фигура, очень смахивавшая на человека, как будто выросла в окне и исчезла внутри дома. Точно взошел кто-то.

Нечистая сила всегда входит через окна.

Свет на мгновение стал еще ярче, потом погас и больше не появлялся. Дом опять стал темен. Тогда в нем раздался шум, похожий на голоса. Это всегда так бывает. Видишь и не слышишь или не видишь, но слышишь.

Ночь на море особенно мрачна. Там она как-то безмолвнее, темнее, чем на суше. Когда нет ни ветра, ни волн, слышно, как пролетит муха, тогда как часто не слышно и орлиного полета. Эта могильная тишина придает особую рельефность всякому шуму.

— Посмотрим, — сказал французик. И сделал шаг вперед.

Товарищам его было так страшно, что они решились идти за ним. Они не решались убежать без него.

Они миновали довольно большую кучу хворосту, подействовавшую на них успокоительно. Вдруг из-под хвороста вспорхнула ночная птица и пролетела возле самых детей, поглядев на них круглыми, блестящими глазами.

Группа сзади француза немножко вздрогнула. Он сказал птице:

— Опоздал, воробушек. Опоздал. Я хочу видеть.

И подвинулся вперед.

Хрустение хвороста под его толстыми башмаками не мешало слышать шума в доме, повышавшегося и понижавшегося со спокойной последовательностью разговора.

Немного погодя он прибавил:

— Впрочем, дурачье только верит в привидения.

Отвага одного в опасные минуты ободряет остальных и побуждает их идти вперед.

Оба тортевальских мальчугана пустились в путь вслед за подмастерьем.

Страшный дом точно увеличивался в объеме. В этом оптическом обмане была доля страха и доля истины. Дом в самом деле рос, потому что они подходили к нему ближе.

Между тем голоса в доме становились все громче и громче. Дети слушали. Это было что-то среднее между шепотом и говором. Иногда два, три слова явственно отделялись от общего полутона. Слова эти звучали как-то странно. Дети остановились, послушали, потом опять двинулись вперед.

— Это говорят духи, — прошептал подмастерье, — только я не верю в духов.

Маленьким тортевальцам очень хотелось спрятаться за кучу хвороста, но они отошли уже от нее довольно далеко, а приятель их продолжал идти вперед. Они боялись остаться с ним и уйти от него.

Они шли за ним шаг за шагом, тяжело дыша.

Он повернулся к ним и сказал:

— Вы знаете, что это все вздор. Никаких духов нет.

Дом становился все выше и выше. Голоса становились все явственнее и отчетистее. Они подходили все ближе и ближе и наконец остановились.

Свет в окнах казался тусклым. Точно от потайного фонаря — необходимой принадлежности ночных сборищ.

Один из тортевальцев рискнул сказать:

— Это не духи, а белые женщины.

— Что это такое висит из окна? — спросил другой.