Труженики моря

Гюго Виктор

Прилив, поднимаясь втихомолку между двумя Дуврами, поднимал и барку и подвигал ее к «Дюранде». Прилив был порабощен. Океан сделался частью механизма.

Поднимающаяся волна поднимала и бот полегоньку, осторожно, как будто бы он был фарфоровый.

Волна не колыхалась, тали передвигались ровно и спокойно. То было странное сопоставление всех сил порабощенной природы.

Сближение совершилось в молчании и с каким-то подобострастием перед человеком. Стихия получала приказания и исполняла их.

Почти в тот

же момент, когда прилив перестал подниматься, канаты перестали спускаться. Блоки остановились быстро, но без сотрясения. Машина, как остановленная рукой, села на «Пузана» неподвижно и прочно. Дно ее легло всеми четырьмя углами на киль.

Дело было сделано.

Жилльят посмотрел в недоумении.

Беднягу не избаловало счастье. Тут его ошеломило наплывом громадной радости. Он чувствовал, что все его члены погнулись; и перед моментом торжества его, до сих пор не знавшего смущения, — проняла дрожь.

Он посмотрел на «Пузана», сидящего под машиной, и машину, сидящую в «Пузане». Ему не верилось. Точно он не ожидал этого. Чудо вышло у него из рук, а он смотрел на него в изумлении.

Первое впечатление, однако, продолжалось недолго.

Жилльят вздрогнул, как пробуждающийся человек, схватил пилу, перерезал восемь канатов, потом прыгнул в свою барку, сделал наскоро четыре стропа, пропустил их в кольца, приготовленные заблаговременно, и укрепил, с двух сторон, по краям «Пузана», четыре цепи трубы, еще за час пред тем привязанные к борту «Дюранды».

Утвердив трубу, Жилльят освободил верх машины. На ней лепился еще квадратный кусок палубы. Жилльят снял с «Пузана» этот лишний груз из досок и бревен и бросил их на скалы.

Все было кончено. Оставалось только уйти.

XXVI

Но нет, не все еще было кончено.

Надобно было еще открыть проход, запертый куском стены «Дюранды», и вытолкнуть «Пузана» из ущелья. На море всякая минута дорога. Ветра мало, море чуть рябит; прекрасный ветер обещает прекрасную ночь. Но отлив уже давал себя чувствовать; отличный момент для отъезда. С отливом можно будет выйти из Дувра и с приливом возвратиться на Гернсей. Можно быть в С<ен->Сампсоне на рассвете.

Но тут представилось неожиданное препятствие. В предусмотрительности Жилльята оказалась проруха.

Машина освободилась, а труба застряла.

Прилив, приблизив «Пузана» к остову, повисшему на воздухе, уменьшил опасность спуска и упростил дело спасения; но уменьшение расстояния ввело трубу в зияющее дно «Дюранды». Труба засела там, как между четырех стен.

Услуга волны уничтожалась этой злой шуткой. Казалось, что море, принужденное повиноваться, задалось задней мыслью.

То, что испортил прилив, должен был поправить отлив.

Труба, туаза в три вышиной, вдавалась футов на восемь в «Дюранду»; водная поверхность понизится

на двенадцать фут; труба, спускаясь с «Пузаном», выиграет четыре фута простора и освободится.

Но сколько времени потребуется на это? Шесть часов.

Через шесть часов будет около полуночи. Можно ли выйти из ущелья в такую пору, пуститься в рифы, недоступные и днем, рисковать черной ночью в такую засаду мелей и подводных камней?

Волей-неволей надобно ждать до завтра. За эти шесть часов придется поплатиться двенадцатью часами ожидания.

Нечего было и думать открывать перегородку ущелья. Она пригодится для другого прилива.

Жилльяту пришлось отдохнуть.

Сложить руки: этого ему еще не доводилось делать в Дуврах.

Этот обязательный отдых раздражил его, как будто бы от него зависело изменить обстоятельства дела. Он сказал себе: «Что бы подумала обо мне Дерюшетта, если б могла увидеть, что я тут сижу сложа руки?»

Однако этот отдых был, может быть, не лишним.

«Пузан» был теперь в его распоряжении, он решил провести в нем ночь.

Он отправился за овчиной на Большой Дувр, возвратился, поужинал несколькими морскими каштанами, выпил последние капли пресной воды из пустой почти манерки, обернулся с удовольствием в теплую шерсть овчины, лег, как сторожевая собака, возле машины, надвинул шапку на глаза и заснул.

Он спал крепко. Так спят только после законченного дела, но среди ночи точно его кто-нибудь толкнул: он проснулся и открыл глаза.

Дувры над его головой были освещены каким-то отражением. По всему черному фасаду утеса мелькал отблеск пламени. Откуда это пламя?

От воды.

Море было необыкновенно.

Вода точно горела, в ущелье и вне ущелья, всюду, куда только достигал взгляд. Она, однако, не была красна, нисколько не напоминала сильного, багрового пламени кратеров и жерл. Ни колебанья, ни пыла, ни пурпура, ни шума. Синеватые полосы стлались по волнам складками савана. Широкое, бледное сияние трепетало над водой. То было не зарево, а призрак пожара.

Моряки Ламанша знакомы с этим фосфорическим горением, полным значения для плавающих в море.

В этом свете предметы утрачивают свои настоящие очертания. Они становятся как будто призрачными. Скалы кажутся какими-то очертаниями. Якорные канаты — железными полосами, раскаленными добела. Рыбачьи сети под водой похожи на вязаное пламя. Половина весла — черна; другая половина, под водой, — серебрится и сверкает. Капли воды сыплются с весел в море звездочками. За всякой лодкой тянется светящийся хвост, как за кометой. Мокрые матросы точно горят. Опустите руку в воду — вынете ее в огненной перчатке; только огонь мертвый, вы его и не чувствуете. Ваша рука — горящая головня. Пена искрится. Рыбы мелькают — точно огненные языки, точно молнии, змеящиеся в бледной глубине.