ТУ-104 и другие

Скоп Юрий Сергеевич

...Через два часа — старт. Этих ста двадцати минут едва хватает на кучу неотложных приготовительных дел.

В самолетном расчете бортпроводников — «тройке» — у каждого свои, строго расписанные обязанности. Сначала все мы отмечаемся в специальном журнале о явке на вылет. Потом Фаридка — первый номер, старшая «тройки» — звонит командиру корабля и докладывает о готовности. Она же идет в бытовой цех и забирает там железный чемодан, где собрано все — от мыла и полотенец до настольных игр и лекарств.

Второй

номер — я — оформляю документы на питание, посуду. Майка — третий номер — в это время получает на грузовом и почтовом складах накладные, квитанции, затем отправляется к самолету и ждет привозки багажа и груза.

На трапе ко мне пристал сияющий Генка Липаев, второй пилот.

— Ритонька, дайте я вас обниму. На вокзалах разрешается...

Он очень неприятен мне этот Генка. Весь какой-то гладенький, прилизанный, с бакенбардами.

— Отстань! — кричит ему Фаридка. — По воскресеньям не подаем.

— Ах, Фаридка! — Генка не успевает сочинить очередную пошлость, мы проскальзываем в самолет.

До взлета еще минут сорок. Дядя Костя, нахохлившись, сидит в кухоньке. Я подмигиваю ему. Он едва заметно улыбается. Снизу, из-под пола, слышится голос Майки, высокий, сердитый. Она ругается с грузчиками. Мы с Фаридкой бегаем по салонам, рассовываем в карманы сидений вешалки.

А самолет облеплен со всех сторон: утюгами-заправщиками, машинами со свежей питьевой водой, маслом, санитарной жидкостью для туалетов.

В последнюю очередь приходит «каша» — так мы зовем между собой грузовик с подъемником, который доставляет на борт контейнеры с питанием, термосы, корзины.

И, наконец, привозят пассажиров. Возле трапа длиннющая очередь. В кабине сразу делается тесно и шумно. Всех надо рассадить, показать, где и что. Краем уха я слышу, как Фаридку расспрашивает какая-то бабуся:

— Ты мне, дочка, вот что, старой, скажи. Правду ль, сказывали, ямы в небе есть, ухабины? Я вота к сыну насмелилась, дак как, ямы-то?

Фаридка, как всегда, за словом в карман не лезет:

— Встречаются, бабуся. Вернее, раньше встречались. А сейчас нет. Прошлую субботу у нас в Аэрофлоте массовый воскресник был. Вот мы последнюю яму и засыпали. Так что все в порядке, бабуся.

В салоне смеются, а старушка очень серьезно благодарит Фаридку:

— Спасибо тебе, милая. Я тебя после вареньицем угощу.

Первые двадцать минут полета, пока идет набор высоты, у нас, стюардесс, спокойное время. Ходить нельзя, и мы отсиживаемся в кухне.

Фаридка уже выдала информацию. Теперь болтает с нами:

— По пятому ряду, на «Д», сидит капитан, моряк! — И Фаридка мечтательно заводит глаза. — Мишка на Севере!

Самолет прокалывает небо. Подрагивает. Я заглядываю в отсек, где сидит дядя Костя. Он показывает на уши: мол, заложило. Я

успокаиваю:

— Ничего, ничего. Пройдет.

Фаридка возится с бутылками, готовит поднос для воды и по привычке болтает:

— Это хорошо иметь мужа моряка. Ушел себе в плавание, а ты его, как дура, жди, плачь в подушку, на берег крутой выходи.

— Глупости мелешь, Фаридка, — говорит Майка. — Какой тебе еще матрос? У тебя же есть Аркадий...

— Ну и что, что Аркадий? Помечтать не даешь. Ограниченная ты, Майка. Лучше расскажи, как там твой Кирилл...

Майка так и вспыхивает. Она забавная, все у нее забавное. Рыжие потешные кудряшки. Реснички, если бы она их не подкрашивала, тоже бы золотились. Шея у Майки длинная, белая и как попало забрызганная веснушками. Но самое примечательное на Майкином кругленьком с ямочками лице — глаза. Левый черный-пречерный, а правый (он с едва заметной косинкой) не то коричневый, не то серый. И фамилия у Майки — Котяткина.

— Кирилл... А мы в этот прилет с ним не встречались. Он уехал куда-то. Не знаю...

— Не знаю, не знаю, — поддразнивает Фаридка. — Ты, Рита, только посмотри, что делается? Она не знает, где ее кавалер. А может, он...

— Не надо, Фаридка. — Майка ежится и умоляюще смотрит на нее. — Кирилл хороший, он меня любит.

Я еле сдерживаю улыбку, а бессовестная Фарида уже нащупала слабое место.

— Майка, — говорит она, — а что такое любовь?

— Любовь? — Майка растерянно ворошит рыжие кудряшки. — А ты, Рита, знаешь? — обращается она ко мне. — Ты же у нас самая красивая...

Это уже смешно, и я в открытую улыбаюсь:

— Не знаю, Маечка...

— А по-моему. — Майка всегда говорит серьезно. — А по-моему, любовь — это когда все наоборот. Тебе больно, а вдруг смеяться хочется. Это, в общем, как в самый первый дождик... Лицо мокрое, а проведешь рукой по нему — рука сухая... И грустно еще бывает...

В салонах гаснут транспаранты, предупреждающие пассажиров, что «курить нельзя» и надо «привязаться ремнями». Теперь уже нам болтать некогда, теперь только поворачивайся. На борту семьдесят пассажиров и всех надо напоить водой, накормить, потом убрать грязную посуду.

Мы давно летаем вместе, сработались, и все у нас идет, как по конвейеру. Майка подает на стол подносы, я заученно, автоматически: раз — икра, два — бутерброд, три — яблоко, четыре — печенье. Фаридка в белом накрахмаленном переднике, как официантка, — чай. И — готово. Семьдесят подносов, семьдесят завтраков.

Фаридка, загадочно улыбаясь, ходит по салонам. Я давно знаю эту Фаридкину улыбочку, она ее любит показывать, особенно мужчинам.

Из отсека, где смонтированы жаровые установки, появляется голова дяди Кости. Майка спрашивает его: