Туарег

Васкес-Фигероа Альберто

– Для этого ты и приехал?

– Для этого и чтобы раз и навсегда покончить с Абдулем эль-Кебиром.

Это было море обнаженных женских тел, разлегшихся на солнце, – с золотистой кожей, иногда медной и даже красной – на гребнях самых старых вершин. Правда, это были тела великанш: груди, порой вздымающиеся выше двухсот метров, зады, достигающие километра в диаметре, и ноги – длинные, бесконечные, неприступные ноги, по которым верблюды взбирались с трудом, скользя, визжа и кусаясь, грозя в любую минуту оступиться и скатиться к подножию бархана, чтобы уже больше

не встать и в итоге быть проглоченными песком.

Гасси – проходы между барханами – превратились в извилистый лабиринт: чаще всего они оказывались несуществующими или же, случалось, приводили в исходную точку, – и только невероятная способность Гаселя к ориентированию и уверенность в себе позволяли им день за днем продвигаться на юг, не возвращаясь назад.

Абдуль эль-Кебир, воображавший, что хорошо знает страну, которой он управлял несколько лет, и успевший пожить в самом сердце пустыни, никогда не представлял себе, даже в самом страшном сне, что на земле существует море таких барханов, столь обширное пространство песка – эрг, которому не видно конца и края, даже если подняться на самую высокую из гурде.

Песок и ветер – вот и все, что было здесь, в преддверии «великой пустой земли». Он спрашивал себя, разве такое возможно, что, по утверждению туарега, существует нечто еще худшее, чем вот этот застывший океан.

Дневные часы они проводили, укрывшись от ветра и солнца в просторной палатке желтоватого цвета, деля ее тень с верблюдами. Возобновляли движение, как только день начинал клониться к вечеру, и продолжали его в течение всей ночи, при свете луны и звезд. В пути их заставали изумительные рассветы, когда тени словно перебегали с гребня на гребень сифов в форме сабли. Казалось, что песчинки на их лезвиях лежали, сцепившись друг с другом.

– Сколько еще осталось? – поинтересовался он, когда наступил пятый из этих рассветов и первые лучи дали ему возможность убедиться, что он по-прежнему не может разглядеть на горизонте начало великой равнины.

– Не знаю. Отсюда никто никогда не возвращался. Никто не сосчитал дни песка и дни «пустой земли».

– Так значит, мы движемся к смерти?..

– То, что это никому не удалось, еще не значит, что этого нельзя сделать.

Он недоверчиво покачал головой:

– Меня поражает твоя вера в самого себя. Я же начинаю испытывать страх.

– Страх – главный враг в пустыне, – услышал он в ответ. – Страх приводит к отчаянию и безумию, а безумие толкает на нелепые поступки и приводит к смерти.

– Ты никогда не чувствуешь страха?

– Перед пустыней? Нет. Я здесь родился, здесь прошла моя жизнь… У нас четыре верблюда, верблюдицы сегодня и завтра еще дадут молоко, и нет признаков харматана. Если ветер нас пощадит, у нас есть надежда.

– Сколько дней надежды? – поинтересовался Абдуль.

Он заснул, пытаясь подсчитать, сколько дней надежды у них осталось и сколько еще терпеть эти муки, а в полдень его разбудило далекое жужжание. Он открыл глаза, и первое, что увидел, был Гасель, силуэт которого вырисовывался на фоне входа: тот стоял на коленях и смотрел в небо.

– Самолеты… –

не оборачиваясь, сказал туарег.

Абдуль эль-Кебир подполз к нему и сумел разглядеть крохотную разведывательную авиетку, кружившую где-то на расстоянии пяти километров и медленно приближавшуюся.

– Он может нас увидеть?

Гасель отрицательно покачал головой, но все же приблизился к верблюдам и связал им ноги, соединив передние с задними, чтобы у них не было никакой возможность подняться.

– Шум их пугает… – объяснил он. – А если они побегут, то выдадут нас.

Закончив, он терпеливо выждал, когда во время очередного круга, описываемого авиеткой, их заслонит верхушка ближайшего бархана, и только тогда вылез наружу и присыпал слоем песка самые заметные участки палатки.

Спустя четверть часа, не причинив никакого другого беспокойства, кроме нервных криков животных: одна из верблюдиц трижды попыталась укусить товарищей, – жужжание удалилось, и аппарат превратился в маленькую точку, пролетев всего раз над их головами.

Сидя в полумраке, прислонившись спиной к одному из верблюдов, Гасель достал из кожаного мешка горсть фиников и начал есть, словно ничего не произошло и им не угрожает ни малейшей опасности. Как будто он преспокойно сидит у себя дома – в своей удобной хайме.

– Ты и правда можешь лишить их власти, если сумеешь пересечь границу? – спросил он, хотя было ясно, что ответ его не слишком интересует.

– Это они так считают, хотя я в этом не уверен. Большинство моих сторонников умерли или сидят по тюрьмам… Другие меня предали. – Абдуль эль-Кебир взял финики, предложенные ему туарегом. – Это будет непросто… – добавил он. – Но если мне это удастся, можешь просить у меня, что пожелаешь… Я всем обязан тебе.

Гасель медленно покачал головой:

– Ты мне ничего не должен, и я все еще перед тобой в долгу из-за смерти твоего друга… Что бы я ни сделал и сколько бы лет ни прошло, я никогда не смогу вернуть ему жизнь, которую он мне доверил.

Абдуль эль-Кебир долго смотрел на него, пытаясь заглянуть вглубь этих темных и глубоких глаз – единственную часть лица, которую ему до сих пор удалось увидеть.

– Я спрашиваю себя, почему одни жизни для тебя столько значат, а другие – так мало. Ведь ты в тот день ничего не мог поделать, однако кажется, что воспоминания о нем тебя преследуют и мучают. Вместе с тем убийство солдат тебя оставляет абсолютно равнодушным.

Ответа он не получил. Туарег лишь пожал плечами и продолжил свое занятие – класть финики в рот под покрывалом.

– Ты мне друг? – неожиданно спросил Абдуль.

Тот взглянул на него с удивлением:

– Да. Полагаю, что да.

– Туареги снимают покрывало перед членами семьи и друзьями… Однако ты до сих пор не делал этого передо мной.

Гасель размышлял несколько мгновений, а затем очень медленно поднес руку к лицу и убрал покрывало, предоставив Абдулю возможность разглядывать свое худое и волевое лицо, изборожденное глубокими морщинами. И улыбнулся:

– Лицо как лицо, ничего необычного.