Туда, где кончается Лес
Шрифт:
Как волк – огнем,
За линию которого не смеет закинуть седую лапу.
Но даже здесь и при таком порядке вещей я не унываю:
Я – настоящий странник! Прирожденный! Никому этого у меня не отнять.
Раньше ветер дул мне в парус, а теперь – в пустую голову,
И ноги мои бегут, бегут, бегут,
Стуча
Даже здесь, в стенах одного города,
Который кажется жалким, если сравнивать его с моей морской обителью,
Я умудряюсь каждый день совершать небольшое путешествие:
Когда меня прогоняют из одного места, я отправляюсь в следующее,
А оттуда меня гонят веником и вилами снова.
Позавчера я по пожарной лестнице поднялся в башню придворного астронома.
Его крыша состоит из прозрачных стекол, соединенных железными рамами с проволочными узорами и завитками.
Одно из множества окошек, то, что слева от флюгера с теллурием,
Было открыто,
Вот я через него проник в башню, спрыгнул на стол, опрокинув три разноцветных чернильницы,
И стал осматриваться, обживаться.
Там были синие стены,
И свет, рассеянный узорами стеклянных плиток башенной крыши,
Писал на них проекции созвездий.
У камина, где варился кофе в котелке,
Были раскиданы подушки, карты звездного небо и поразительно длинные,
Обвивавшие всю готическую мебель и все узенькие деревянные колонны,
Свитки.
На синем бархате софы
Дремали ласки с серебристой шерстью.
Когда они переворачивались или били хвостами,
На их шейках звенели золотистые колокольчики в виде звездочек,
Пришитые к голубым да черным бантам, лентам и ошейникам.
А прямо за этой софой
Стоял железный пьедестал,
Охранявший хрустальный шар, в котором метались искры.
Я спрыгнул с пятиугольного стола,
Карты и книги на котором испортили разлитые чернила,
И безо всяких угрызений совести направился
Чтобы получше их рассмотреть,
Наступая при этом на свитки и атласы звездного неба на полу
Грязными подошвами,
Цепляя и разрывая бумагу и пергамент шпорами.
Какое мне, собственно, дело до сохранности чужих карт,
Если это не игральные и не морские карты?
Я хотел рассмотреть хрустальный шар,
Зазывавший меня изменявшим цвет свечением,
Но споткнулся о толстый календарь,
Брошенный на пол,
И завалился, плащом зацепив и уронив на себя железный пьедестал.
Колдовской шар покатился по мне,
Как Солнце – по атланту, чихнувшему и невольно уронившему небосвод!
На шум примчался сам придворный звездочет,
Зачитывавший принцессе Камилле ее гороскоп:
От бумаг в его руках все еще веяло розовым маслом.
Застав меня на месте преступления, он пришел в бешенство,
Он закричал, затопал ногами,
Раскидал свои драгоценные бумаги и даже бросил в меня колпаком, расшитым созвездиями.
Господин астролог бесновался так, что не заметил,
Как шар прокатился по скользкому деревянному полу к открытому панорамному окну
И предался свободному полету.
Он, вероятно, разбился, так как минуту спустя в небо
Со свистом петард и магических зарядов
Устремились разноцветные искры.
Меня обругали всеми самыми грубыми словами на латыни,
И я засмеялся.
Но после, когда астроном заставил ожить волшебные золотые доспехи,
Охранявшие его книжный шкаф,
Я снова запрыгнул на стол, схватился покрепче за канат для поднятия и спуска люстры,
Разбежался
И вылетел в окно вслед за злополучной стекляшкой!
Я достиг земли, отпустил канат и приземлился в кусты гортензии под окнами гардеробной старшей горничной принцессы.