Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
LXXII
Иногда у больного наступали минуты просветления. В это время он ясно воспринимал окружающее и о многом расспрашивал.
— Снег уже почернел? — спросил он однажды.
— Да, — ответил Бельтран.
— Тогда я больше не хочу его видеть.
В самом деле, ослепительно-белый и чистый снег уже потемнел, стал желтоватым и грязным. «То же самое произошло и с моей жизнью», — думал Тьерри.
Потом он еще раз наказал Бельтрану и Сильвестре не снимать с него после смерти медальон с миниатюрой матери и положить ему на грудь портрет Кончи.
— Не думайте об этом, — ответил Бельтран.
Поэт, как называл
— Я не боюсь смерти, — рассуждал Тьерри. — Допускаю, что в момент кончины я и почувствую страх, но он будет проходить с каждой минутой.
— Сама смерть безболезненна, — заверил его доктор.
— Когда придет пора, сделайте так, чтобы я не мучился долго.
Монтойя пообещал, что, если Тьерри будет метаться и страдать, он даст ему необходимую дозу морфина. Выбрав минуту, когда больной был в полном рассудке и сознании, дон Антолии спросил:
— Как быть с церковью?
— Никак.
— Ты не намерен исповедаться?
— Нет. Я уже не раз исповедовался тебе. Неужели ты хочешь услышать все сызнова?
— Разве ты не оставишь никаких посмертных распоряжений или наказов друзьям?
— Никаких. Мне все равно, попадут мои дурацкие кости в мавзолей или в помойную яму. Фут земли сверху — отличное покрывало.
— Кто бы подумал, мальчик, что все так кончится!
— Известно, что все кончается именно так. И любовь, и борьба, и победы — все проходит. Не изменяет только смерть.
— И у тебя нет никаких желаний?
— Никаких. Единственное мое желание, чтобы все поскорее кончилось.
Тьерри спокойно расставался с жизнью, пребывая в сладком забытьи. Отошел он утром, когда светило бледное солнце. Старик француз, крутивший на улице ручку древней шарманки, проводил его в иной мир звуками сентиментального романса. Спешно вызвали дона Антолина. Он сделал усопшему последнее помазание и прочитал над ним молитву. Сильвестра и Бельтран обрядили тело, надели на шею медальон с миниатюрой матери и положили на грудь портрет Кончи Вильякаррильо, а когда дон Антолин попытался убрать его, они решительно воспротивились. Дон Клементе, художник Диас дель Посо и полицейский Вега провели всю ночь у гроба покойного. Увидев портрет Кончи, Деметриус Беккерианский продекламировал стихи своего любимого автора, обращаясь к даме от лица ее почившего возлюбленного:
Пройдут часы и дни, пройдут за днями годы,{315} И постучишь ты в дверь, В которую нам всем иль рано, или поздно Придется постучать. Где гроб захлопнется, там рядом распахнутся Бессмертия врата, И все, о чем мы здесь молчали поневоле, Договорим мы там.LXXIII
Холодным январским утром, обычным мадридским утром, когда снег еще лежал в низинах, к Восточному кладбищу направлялась траурная процессия. За катафалком ехало пять экипажей. В первом из них, принадлежавшем сеньору Бенигно, приятелю Тьерри, сидели священник дон Антолин, доктор Гевара и доктор Монтойа; во втором — баск-иезуит и Альфредиссимо; в третьем — Агилера, Добон и Гольфин; в четвертом — Бельтран со старшим сыном, дон Клементе и полицейский Вега; в последнем — Хозяюшка
Вдалеке гудел паровоз, оставляя в небе столб черного дыма.
LXXIV
Спустя несколько лет в Буэн-Ретиро выступала итальянская опереточная труппа. Сады постепенно приходили в запустение. Как-то вечером, когда давали «Гейшу», комический бас по имени Ламбиасс спел по-испански куплеты китайца из этого произведения. В одном из куплетов, разумеется, не слишком поэтичном, — он был сочинен на ходу, прямо под софитами, да к тому же, видимо, кем-то из итальянцев, — говорилось:
Сеньоры, мне известно Намеренье властей Снести для новой стройки Сей славный Колизей. Немедленно огромный Почтамт здесь возрастет, И вместо Ламбиасса Почтарь вам запоет.Компания дона Пако Лесеа все еще продолжала собираться, но уже без самого дона Пако: он перебрался в небольшой провинциальный городок к родственнику. По слухам, он безвылазно торчал там в тавернах, беседуя с молодыми лоботрясами и приобщая их к традициям байронической школы.
Доктор Гевара купил дом в Андалусии и теперь лишь изредка наезжал в Мадрид. Маркиз де Кастельхирон недавно скончался.
Что касается журналистов, то Монтес Пласа руководил влиятельной газетой и был на пути к министерскому креслу; Агилера оставил литературные занятия и прославился как педагог; Гольфин находился в Америке, а Добон, ныне чиновник министерства финансов, утратил былой интерес к Ницше.
Биржевик Ромеро, тот самый, что не требовал от женщин больше, чем они могут дать, и не задававший вопросов, верны они ему или нет, совсем недавно застрелил одну из своих любовниц и был приговорен к десяти годам каторжных работ. Прикончил он ее в припадке бешеной ревности. Такой человек, утверждал Гевара, не мог быть хорошим биржевиком.
Вскоре после смерти Хайме Тьерри в газетах появилась следующая заметка: «Состоялось бракосочетание прелестной сеньориты доньи Фернанды Ариас Мехиа с нашим собратом по перу доном Карлосом Эрмида».
Добон уверял на каждом углу, что Карлос держал своих близких впроголодь, чтобы самому выглядеть перед невестой обеспеченным человеком. В результате всех лишений и тяжелого труда сестра Карлоса Аделаида стала жаловаться на боли в груди, и врач посоветовал ей отправиться на один сезон в какую-нибудь горную деревушку. Донья Антониа, ее мать, робко объяснила сыну, что Аделаиде нужны деньги на поездку в горы, и Карлос недовольно ответил:
— Да, но я должен заказать себе белье к свадьбе.
О Матильде Левен не было никаких известий; говорили, что она в Англии.
Хосефина Куэльяр вышла замуж за немолодого американца с большим капиталом и родила ему нескольких детей.
LXXV
Прошли годы. Однажды зимой перед зданием почтамта, там, где оно выходит на Прадо и где высится арка с почтовыми ящиками, Агилера встретился с доктором Геварой.
Они узнали друг друга и поздоровались.