Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Точнее не выразишь! — воскликнул депутат.
— А я вам скажу, сын мой, — протянул Федерико, выгадывая время на ответ. — Вы должны знать, чем замечательно таинство исповеди в нашей благомудрой матери церкви…
— Обычная дикость, — прервал его чиновник.
— Почему же дикость? Напротив, весьма мудрое учреждение. Исповедь дает возможность грешить безбоязненно, поскольку любой согрешивший заранее знает, что грех ему будет прощен. Разве не так, Хоакин?
— Понятно, если человек не покается, то и не…
— Да, да, сын мой, человек покается, затем согрешит, снова покается и снова согрешит, а так как он знает,
— Человеческая душа — потемки, — наставительно произнес Леон Гомес.
— Сделай милость, не говори пошлости! — перебил его Федерико.
— Почему же я говорю пошлости?
— Всякая философическая сентенция, всякая аксиома, всякое напыщенное обобщение, да еще облеченное в форму афоризма, — пошлость.
— А что же в таком случае представляет собой сама философия?
— Нет никакой философии, кроме той, что мы тут разводим…
— И заключается она в перемывании косточек своего ближнего.
— Правильно. Зато ничто другое и не идет ему так на пользу.
Когда пришла пора расходиться, Федерико подошел к Хоакину и спросил, не собирается ли тот домой, потому что он с удовольствием бы его проводил хотя бы часть пути. Когда же Хоакин ответил, что ему еще нужно нанести визит тут, совсем неподалеку, Федерико сказал:
— Понятно, ты просто хочешь отделаться от меня, Хочешь остаться один. Понимаю тебя.
— Что же тут понятного?
— Одиночество — это лучшее, что может быть на свете. Но когда одиночество станет тебе невмоготу, приходи ко мне. Никто не сумеет отвлечь тебя от твоих горестей лучше меня.
— А как же собственные твои горести? — поддел его Хоакин.
— Вздор! Кого они могут интересовать?…
И они расстались.
XXIII
Бродил по городу один бедный-пребедный человек, родом из Арагона, отец пятерых детей; зарабатывал он на жизнь чем мог, когда — перепиской, когда — чем придется. Бедняга частенько обращался к своим друзьям и знакомым — если, конечно, предположить, что таковые могут быть у подобного человека, — выклянчивая у них под различными предлогами два-три дуро в долг. Или, что было самое грустное, досылал кого-нибудь из своих сыновей, а то и жену с просительными записочками. Хоакин иной раз оказывал ему помощь, чаще всего тогда когда его просили осмотреть кого-либо из заболевших членов этого семейства. Хоакин получал какое-то особенное удовольствие, оказывая помощь этому несчастному человеку. Он угадывал в нем жертву человеческой несправедливости.
Однажды он заговорил о нем с Авелем.
— Да, я знаю его, — ответил Авель, — некоторое время я даже давал ему работу. Но ведь он лодырь, бездельник. Под предлогом того, что ему необходимо отвлечься от своих горестей, он ежедневно шляется в кафе, хотя дома в это время нет ни крошки. Он не может отказать себе даже в ежедневной коробочке сигар. Горести свои он превращает в сигарный дым и выпускает кольцами к потолку.
— Это еще ничего не значит, Авель. На это дело нужно взглянуть поглубже, вникнуть в самую суть…
— Все это одни красивые слова. Надоело постоянное его вранье и кривлянье — берет деньги и непременно добавит: «При первом же удобном случае верну…» Уж лучше просить милостыню. Это куда честнее и благороднее.
— Но разве он виноват?
— Ну, начинается: в чем виноват да его ли это вина…
— Вот именно. Кто первопричина всякой вины?
— Лучше бросим этот разговор. Если хочешь помогать ему — помогай, я не возражаю. Да, пожалуй, я и сам при случае дам ему денег.
— Это-то я знаю, ибо внутренне ты…
— Что мы такое внутренне — говорить не будем. Я художник и мало интересуюсь тем, что там у человека внутри. Более того, скажу тебе прямо, я убежден в том, что внешность любого человека — это точный сколок того, что человек являет собой внутренне.
— Ну еще бы! Давно известно, что для тебя человек — всего лишь натура, модель…
— Тебе кажется, этого мало? А для тебя каждый человек — всего лишь клинический случай. Тебе приходится изучать, выслушивать, выстукивать людей, пытаясь проникнуть к ним внутрь.
— Незавидное занятие…
— Почему?
— Потому что, привыкнув разбираться во внутренней сути других людей, понемногу начинаешь прислушиваться к самому себе, ощупывать, изучать себя…
— Рассматривай это как преимущество. По мне, так и простого зеркала достаточно…
— А ты и правда смотришься иногда в зеркало?
— Конечно! А разве ты не знаешь, что я написал автопортрет?
— Разумеется, настоящий шедевр…
— Он и в самом деле недурен… А ты, ты хорошо изучил себя изнутри?
На следующий день после этого разговора Хоакин вышел из казино вместе с Федерико, которого он хотел расспросить об этом бесстыдном нищем попрошайке.
— Только скажи мне правду и, прошу тебя, на время оставь свой цинизм — ведь нас никто не слышит.
— Видишь ли, этому беспорточнику место в тюрьме — там по крайней мере он бы и питался лучше, да и жил бы куда спокойнее.
— А чего он такого натворил?
— Ничего не натворил; но должен был бы натворить, потому я и говорю, что место его в тюрьме.
— А что он должен был бы натворить?
— Убить своего брата.
— Ну, опять ты сел на своего конька!
— Обожди, сейчас поясню. Этот бедняга, как ты знаешь, родом из Арагона. А там, в Арагоне, существует полнейшая свобода в праве наследования. Он имел несчастье родиться первенцем, быть главным наследником, а затем еще имел несчастье полюбить одну девицу, бедную, красивую и, по-видимому, порядочную. Отец воспротивился браку всеми силами и пригрозил сыну лишением наследства, если тот женится на своей возлюбленной. А сын, ослепленный любовью, сперва сильно скомпрометировал свою зазнобу, полагая таким образом вынудить отца дать согласие на брак и заодно отделиться от дома. И так продолжал он жить в селе, работал у тестя и тещи, надеясь со временем умаслить отца. А этот, как истый твердолобый арагонец, даже и ухом не повел. Так и умер старик, оставив все свое состояние младшему сыну, а состояньице вполне приличное. Когда же умерли родители жены нашего попрошайки, то побежал он к брату своему просить работы и помощи, а братец-то ему откажи наотрез! Так вот, чтобы не убить своего братца, как того требовало сердце, он и переселился сюда клянчить милостыню да подаяние. История, как видишь, куда как поучительная.