Шрифт:
Алексей Николаевич ТОЛСТОЙ
Туманный день
Рассказ
1
В Петербурге между Крюковым каналом и Екатерингофским, в одной из улиц стоят желтые четырех-пятиэтажные дома, не старые и не новые, построенные, должно быть, архитектором, у которого всегда болела голова.
Низкие ворота в домах этих ведут в глухой двор, точно колодец, из которого ушла вода, оставив плесень и гнезда крыс. Здесь все желто, облуплено, окна изъедены сыростью. Население двора отлично знакомо паспортисту, и это его тайна; всякий же посторонний, сколько бы ни вглядывался в окна, где все
Так думал Прошка Черемисов, обходя внутри двора подъезды, чтобы найти нужный ему номер квартиры - 113-й.
Не найдя, поправил пенсне, отошел на середину и, задрав голову, оглянул на облупленных стенах все пять рядов окон; в одном окне, нарушая однообразие, высовывался углом тюфяк.
Но Прошка видел все это неясно, и двор казался ему особенно желтым, потому что над крышами и трубами клубился густой и душный туман.
Туман ел глаза, забирался под пальто и разгонял грязь по камням, на которые, с чмоканьем, ступали Прошкины башмаки.
– Найдешь тут черта, - сказал Прошка и, сунув руки в карманы, повернул было назад, но заметил стоящего около него дворника в романовском полушубке...
– Сто тринадцатый - под вторые ворота направо, - сказал дворник, сплюнув на пробежавшую собачонку, и вдруг заглянул в самые зрачки. Прошка сейчас же отвернулся и пошел, куда ему сказали, думая:
"Обо всем дворники знают; поди от них скройся, ничего не скроешься".
На крутой лестнице, ведущей в 113-й, из отворенных дверей вылетал капустный и луковый чад; но Прошка, пробегав с утра за поисками комнаты, был даже очень доволен теплым запахом кухни.
– Довольно уютная лестница, вот только бы хозяева подошли: кабы попались сердечные люди...
На последнюю площадку открывались две двери; на одной Прошка прочел жестяную вывеску: "Редакция юмористического журнала", на другой же был прибит номерок 113-й, и под ним по желтой краске чернилами выведено: "Фалалей Мущинкин и портниха", причем портниха - подчеркнуто мелом. Половинка двери около ручки заерзана дочерна и к звонку привязана веревка с узлом.
"Что за чушь, - подумал Прошка, прочтя все это.
– Ну, дай бог", - и позвонил.
Дверь тотчас же отворилась, кто-то (в темноте прихожей не было видно) шаркнул ногой, сказал: "Пожалуйте", и хихикнул.
– Я насчет комнаты, - проговорил Прошка робко и пошел по узкому коридору вслед за тем, кто затворил впереди боковые двери и отворил в конце последнюю. Здесь он сказал любезно:
– Вот понравится - помещайтесь, как дома, у нас тепло и весело. Пропустил Прошку вперед и повернулся к свету.
Тогда Прошка увидел светлую бороду у этого человека, расчесанную по-жандармски на стороны, длинные волосы и открытое, с бодрым взором и улыбкой, очень бледное лицо.
– Фалалей Мущинкин, - воскликнул человек и тотчас же вышел, причем за дверью опять принялся тихо смеяться - или показалось это только Прошке.
Комната была длинная и узкая с окном в конце и плюшевым красным диванчиком; а против двери стояла
"Однако, - подумал Прошка, - устал же я, или здесь очень жарко в пальто сидеть. Отличная комната, уютно, как дома".
Он облокотился, подперев щеку, и устало вытянул ноги.
– Сейчас за чемоданом съезжу, - сказал он, - вот только бы не заснуть.
– И, мотнув головой, заснул.
2
Проснулся Прошка от шума и топота, но, открыв один глаз, увидел, что все по-прежнему тихо, только, присев у печки, возится железной кочергою Фалалей, одетый в желтый пиджачок.
Прошка не сразу узнал Фалалея; сначала показалось ему, что сумерки эти - в деревне, печь топит нянька, на дворе лютый мороз расписывает стекла, неслышно по снегу бегают собаки, нюхая мерзлый помет, и вечер будет, как все вечера, беспечальный, однообразный.
Но Фалалей повернулся, куцый пиджачок залез ему на затылок, лицо, красное от углей, усмехнулось.
– Все еще спит, - тихо сказал он.
Тогда Прошка, будто стряхивая чары, потянулся, потер лицо.
– Кажется, я заснул. Вот штука, устал очень.
– Спите, спите, я люблю, когда спят; самому-то мне мало приходится, продолжал Фалалей и, присев на диван, улыбнулся так простодушно, подмигнув при этом, что Прошка, еще теплый от сна, потянулся к нему и сказал радостно:
– Мне ужасно здесь нравится, - знаешь...
– сказал он, - если не выгоните, я долго проживу.
– Это хорошо, что вам понравилось. У нас подолгу живут, - ответил Фалалей.
– Я люблю жильцов тихих, сонных. Курсисток, например, терпеть не могу: они меня вопросам учить хотят, а я, извините, политики терпеть не могу. Еще один музыкант прижиться хотел; да выдумал ни свет ни заря играть на корнет-а-пистоне. А у меня сестра-с.
Фалалей говорил очень быстро, вскидывая волосы и хлопая по коленке не только себя, но и Прошку.
– У меня сестра-с, шитьем занимается на балерину Першинскую, - иных заказов и не берет: балерине еженедельно вечернее платье надобно и каждый день новые юбки-с; как придет примерять, я ее и вижу в натуре-с, и, знаете, больше через это страдаю. Они в императорском театре играют; а я только мелкий чиновник, и даже совсем без чинов, занят до шести, а после шести что прикажете делать? В особенности по праздникам. Так я в остальное время жильцов своих развлекаю и через это сам весьма веселюсь.
Фалалей поднял обе коленки и, закатившись смехом, проговорил:
– Рядом с вами Валерьян Семиразов живет - литератор. Да нет, лучше я его самолично представлю.
И Фалалей убежал, шаркая ногами. Прошка стал потягиваться и кряхтеть, думая, как приятно будет жить в этом тепле с таким добряком Фалалеем... Представить только - какую благодать можно найти в туманном Петербурге!
– Сбор друзей!
– закричал Фалалей, втаскивая за руку Семиразова. На этом еще молодом человеке от худобы болтался коричневый, в клеточку, сюртук, спереди срезанный.
– Знакомьтесь. И знаете что? На радостях слетаем-ка в кабачишко...