Туманы сами не рассеиваются (повесть и рассказы)
Шрифт:
— Я с листовками никакого дела не имел и не желаю иметь, — дипломатично ответил соседу Фред.
— Я понимаю, что ты мне не доверяешь, — согласился с ним Фюрбрингер. — Но пойми и ты меня: мне бы хотелось знать, с кем рядом сплю.
Проходили дни, и однажды, когда они остались в камере одни, Фюрбрингер спросил Фреда:
— А тебе известно, что 6-й немецкой армии больше не существует?
— Сунут в то место какую-нибудь новую, — помолчав, заметил Фред. — Потом это только болтают, а точно никто ничего не знает.
Фюрбрингер беззвучно рассмеялся
— Это не болтовня… Русские войска уже подошли к Курску и Харькову. Мы же все время болтаем о сокращении линии фронта. Так, видно, будет до тех пор, пока русские не дойдут до Бранденбургских ворот!
Фред и сам думал нечто подобное, однако вслух делать такие выводы побаивался.
— Да ты сам не знаешь, что ты говоришь! Русские у Бранденбургских ворот?! Да как же это возможно? Уж не коммунист ли ты?
— Носить в рюкзаке листовку или оказать помощь русским — это еще не значит быть коммунистом!
Фред здорово перепугался. Лишь через несколько минут, снова обретя дар речи, он пробормотал:
— Но ведь это были детишки. Потом, откуда тебе об этом известно?
— У тюрьмы есть тысяча ушей и тысяча языков.
Молча они пролежали до полуночи, когда Фред вдруг решился и рассказал соседу свою историю.
Неделя шла за неделей. Днем тяжелая работа, а по ночам тайные доверительные разговоры. Постепенно Фред проникся к Антону, который был старше его лет на тридцать, доверием. Однако он все еще не мог понять, кто же такой Антон. И однажды, когда они заспорили о целях этой войны, Фред не выдержал и спросил:
— Признайся, ты красный?
— Из чего ты это заключил? Уж не из того ли, что я сижу в тюрьме? Или оттого, что я одобрил твой поступок, а? Ни для того, ни для другого не требуется быть коммунистом. Да знаешь ли ты вообще, что такое коммунизм?
— Не знаю и знать не хочу! — вскипел Фред. — Я хочу выйти из этих стен живым, понимаешь ты или нет?
— Я тоже, — сказал Антон. — Но нам нужно думать и о том, что будет после нас.
Долгими томительными ночами Фред думал о том, что же будет потом. Перешептываясь с Антоном, он постепенно просвещался политически. Правда, бывали моменты, когда в нем снова просыпалось недоверие к Антону, тогда он по нескольку дней не разговаривал с ним. Но постепенно у него накапливались вопросы, и он снова обращался за ответом к своему соседу.
— Когда все здесь кончится, мы должны подумать над тем, как мы должны жить после войны. Понимаешь?
— Ты так говоришь, как будто это зависит от меня или от тебя? — с сомнением спросил Фред. — Ничегошеньки от нас с тобой не зависит. Несколько лет назад был у меня друг. Человек он был честолюбивый и потому работал как вол, хотел, чтобы его заметили. Какое-то время все шло хорошо, а потом — все плохо: зарплата постепенно падала вниз, рабочие ругались, ругали прежде всего его, а потом вообще возненавидели…
— Нам нужно научиться думать, — перебил Фреда Антон, заложив руки за голову. — Если мы этого не сделаем и не научимся думать, тогда нам плохо придется… А самое
— Ты все фантазируешь, — с усмешкой заметил Фред. — Любить нельзя научиться, как мы учимся читать, например, или писать.
— А разве мы не научились ненавидеть? — заметил Фюрбрипгер. — Не станешь же ты утверждать, что в нас вечно жила ненависть против французов или против русских? Но нам нельзя полностью научиться ненавидеть. Нужно только сделать так, чтобы наша ненависть попала в правильную цель, против тех, кто развязал эту войну…
Так постепенно, день за днем Фред созревал политически.
Ночь выдалась свежей и ясной. Впереди колонны штрафников и позади нее шло по взводу охраны. Шли молча, лишь иногда позвякивали лопатами.
Вскоре дорога пошла на подъем, который становился все круче и круче. На горизонте кружился разведывательный самолет. Он то приближался, то удалялся, а затем, как только зенитки стали бить по нему, совсем скрылся.
Спустя два часа, когда холмы остались позади, они шли вдоль русла высохшей речушки. Шли до тех пор, пока не натолкнулись на хорошо замаскированную колонну машин. Было приказано садиться по машинам.
Бардах и Фюрбрингер залезли на грузовик. Последними в машину сели два унтер-офицера, которые сразу же устроились у заднего борта. Машина тронулась, подбрасывая седоков на ухабах так, что они могли и вывалиться, если бы не держались.
Отыскав на небе Полярную звезду, Бардах определил, что они едут в северо-западном направлении. Толкнув Фюрбрингера в бок, он сообщил ему эту новость. «Старик» понимающе кивнул. Без единой остановки они несколько часов подряд ехали сначала через густой лес, потом через сожженные деревеньки, затем снова через лес, то на север, то на запад, то снова на север.
Солдаты устали от бесконечной тряски. Кто-то запел себе под нос песню, чтобы хоть как-то скрасить однообразие поездки.
В шесть часов утра им дали горячую пищу и разрешили несколько часов поспать, после чего начался пеший переход.
Фред чувствовал голод, но в ранце был лишь НЗ, дотрагиваться до которого строго-настрого запрещалось.
Вдруг раздался взрыв страшной силы, который разнес в щепки головную машину с охранниками. В колонну полетели ручные гранаты. Из леса их обстреляли из автоматов. Началась паника. Одни машины съехали в кювет, другие пытались развернуться и застряли посреди дороги.
Фред больно ударился о борт головой и плечом, а затем вывалился из кузова в кювет и потерял сознание.
— Ты ранен? — очнувшись, услышал Фред голос склонившегося над ним Фюрбрингера.
Фред покачал головой. Он чувствовал, как Антон вытер ему со лба и щеки кровь. На шоссе велась довольно оживленная перестрелка. Ослабевшие от недоедания и долгой дороги штрафники большей частью попадали на землю и ничего не делали, а унтер-офицеры были вооружены лишь одними пистолетами и, естественно, не могли оказать упорного сопротивления партизанам.