Тунеядцы Нового Моста
Шрифт:
ГЛАВА I. Первое представление 1620 года в театре Марэ
Прошло два месяца после происшествий, описанных в первой части нашего рассказа. Наступила зима, начинался холод, дождь хлестал в окна, ветер свистел в обнаженных ветвях деревьев, из труб, крутясь, поднимались к серому небу длинные струи дыма.
Париж принял зимний вид.
Во вторник, двадцать седьмого ноября 1620 года, темное, холодное, туманное утро часам к одиннадцати разъяснело. Проглянувшее немножко солнце совсем развеселило столичных жителей.
К театру Марэ,
Двор и весь город съехались к театру. Слуги и пажи бесцеремонно расталкивали толпу, очищая место экипажам своих повелителей.
В одной из карет сидели друг против друга граф дю Люк и его неразлучный приятель капитан Ватан.
Авантюрист не изменился: у него была все та же воинственная осанка, все тот же покрой платья, только оно было теперь поновее и получше.
Оливье дю Люк изменился не только внешне, но даже., казалось, и в нравственном отношении.
Оживленные, слишком румяные лица обоих ясно говорили, что они совсем недавно хорошо позавтракали и поэтому не могли добраться до театра пешком.
Костюм графа составляли алый бархатный плащ, богато расшитый золотом, атласный бирюзовый камзол с кружевами и позументами и панталоны такого же цвета, засунутые в белые сапоги с золочеными шпорами; ловко надетая набок серая касторовая шляпа, низенькая, с кокетливо загнутыми кверху полями и красными с черным перьями. Перевязь, на которой висела длинная шпага, была вся зашита золотом.
Гугеноты, товарищи графа, едва узнавали в этом щеголе, этом утонченном прежнего серьезного, хладнокровного вельможу, которого так любили и уважали.
Раза три слуги и полицейские пытались протестовать против бесцеремонности, с которой кучер графа забрызгивал их грязью, даже не предупреждая обычным криком, но тот так посмотрел на недовольных, что они сочли за лучшее покориться. Впрочем, в этой давке вообще не считались толчками или попавшими в лицо комьями грязи: каждый хлопотал только, как бы достать место. Оставалось три четверти часа до начала спектакля, назначенного в два часа, а актеры были очень аккуратны; полиция велела начать пускать публику с часу, чтоб к четырем все кончилось.
В коридоре, в маленькой дощатой будочке, директор труппы с Александром Арди, уж одетым Тенью Аристовула, раздавали билеты.
Невозможно передать, какой смех и веселье возбуждало в толпившихся у кассы зрителях это страшное привидение.
Граф дю Люк, бросив мимоходом пистоль на бюро директора, скрылся со своим приятелем в темных изгибах узкого коридора, который вел к самой сцене.
В 1600 году приезжая труппа, набранная в провинции, прибыла в Париж и остановилась на улице Потери-Деварси, в Серебряном отеле, выхлопотав себе разрешение играть на парижской сцене, несмотря на энергичное сопротивление труппы Троицы, которой принадлежал
Незатейливо было в то время вообще устройство театра. В одном конце залы стояла эстрада вышиной в рост человека; это была сцена; перемена декораций совершалась только с помощью занавеса в глубине сцены; по бокам были устроены плохонькие кулисы.
Галерея, шедшая по сторонам, разделялась на ложи; прямо на актеров могли смотреть только те зрители, которые имели места против самой сцены, на противоположном конце театра.
Партер, то есть все пространство под ложами, кишело народом; там все стояли, и давка была страшная.
Самыми лучшими местами, где обычно сидели придворные и знать, считались скамейки на самой сцене, по обеим ее сторонам, вдоль кулис; понятно, как это лишало пьесу всякой иллюзии и как стесняло актеров! Но публика в то время была не так требовательна, как теперь. И цены за места были просто грошовые.
В тот день, о котором мы говорим, театр был особенно полон публики; пришлось отказать в билетах более чем двумстам желающим.
В ложах сияли мундиры вельмож и бриллианты дам, разодетых в шелк и кружева. В партере громко и бесцеремонно кричали, смеялись, обменивались шутками с сидевшими в ложах и шумно требовали скорее начинать пьесу.
Граф дю Люк и капитан сидели на самой сцене, с краю, и следовательно, очень близко к зрителям, занимавшим ложи и партер.
Капитан тихо разговаривал с графом, который, прислонясь спиной к кулисе, беспрестанно закрывал глаза, несмотря на отчаянные усилия держать их открытыми, и, по-видимому, был расположен скорее спать, нежели слушать.
— Morbleu! Да проснитесь, граф! — сказал капитан. — Если вы будете так давать себе волю, то в конце концов свалитесь в партер или провалитесь за кулису.
— Хорошо, хорошо! Не беспокойтесь, — отвечал, не открывая глаз, Оливье, — если бы я и заснул, так проснусь, когда надо будет.
— Когда что надо будет? Право, лучше уйти, граф.
— Оставьте меня в покое, капитан! — сердито произнес он. — Я не уйду!.. Пришел и буду тут сидеть; я хочу ее видеть.
— Да кого? — нетерпеливо вскричал капитан.
— Ее, тысячу чертей! Ведь вы хорошо знаете.
— Ее?
— Ну да! Даму в пунцовой маске.
— Даму в пунцовой маске? — переспросил совершенно сбитый с толку капитан.
— Parbleu! Я только для того и пришел сюда. Авантюрист пожал плечами.
— Morbleu! — воскликнул он. — Вот замечательная-то выдумка!
— Отчего замечательная? — проворчал граф, приподнимая отяжелевшие веки. — Вы, кажется, думаете, что я сошел сума?
— Нисколько, parbleu, я просто думаю, что вы пьяны.
— Пьян! — презрительно повторил Оливье. — Оттого что я выпил какие-нибудь три-четыре бутылки!
— Три-четыре бутылки!.. Ну, да это в сторону!.. Но, признаюсь, я не ожидал того, что вы мне говорите.