Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
— Мнительный стал. Даже в Измир ездил — здешним докторам не верит. Чуть кашлянет — сразу о смерти вспоминает.
— Смерть каждого ждет, — вздохнул Хасан.
— Отобрал у тебя поле, — помолчав, сказала девушка. — Что теперь будешь делать?
— Я с Ибрамом-агой в пай вошел.
— Просила я маму: поговори с отцом, чтобы поле тебе вернул. Он ее и слушать не хочет.
— Спасибо! Как-нибудь прокормлюсь.
— А твоя-то мать как?
— Я ей не все рассказываю, жалею. Старенькая она.
— Наверно, убивалась по
— Она и не знает. Не сказал я.
— Может быть, уговорим все-таки отца — отдаст обратно?
— Зачем? И так не пропаду. Скажи лучше, когда в следующий раз увидимся?
— По пятницам отец каждый раз уезжает…
Оба взглянули друг другу в глаза и покраснели.
Девушка опустила голову и улыбнулась. Хасан в смущении потянулся за сигаретами.
— Не будь тебя здесь, не остался бы и дня в Караахметли, — тихо сказал он.
— Не уезжай!
— Пусть хоть убивают — не уеду, пока ты здесь.
Оба примолкли. Тихо вокруг, только деревья шелестят под налетевшим порывом ветра.
— Ну, я пойду, — встала Алие. — А то мать забеспокоится.
Хасан тоже поднялся. Вдруг Алие испуганно прильнула к нему. За дверью снова послышались ребячьи голоса. Должно быть, те двое мальчишек возвращались. За щавелем, что ли, ходили? Кто-то из них подошел к самой двери и сел на порог.
— Ты дождешься, что я все расскажу, — прозвучал гнусавый голос.
Хасан и Алие затаили дыхание. Девушка изо всей силы стискивала руку Хасана, но, слава богу, скоро ребятишки ушли. Голоса их постепенно затихали. Алие облегченно вздохнула.
— Ох, перепугалась!
Хасан отвалил от двери камень, дверь распахнулась. В серый сумрак сторожки щедро хлынули солнечные лучи.
После обеда Хасан вывел из хлева волов, взял сабан и, мурлыча песенку, отправился в поле. Давно не было у него легко на душе. Словно в прежние времена, по пути завернул к Сердеру Осману. Тот только-только поднялся, собирался завтракать. Хасану обрадовался:
— Присаживайся, набьем животы, порадуем своих будущих тещ.
— Да я уж поел.
— Садись, садись! Со второго куска не лопнешь.
На скатерти, расстеленной на полу, стояла тархана [93] , дымился плов из булгура [94] . Дома Хасан поел только немного тарханы. Мать совсем слаба стала, даже стряпать ей трудно. У Сердера Османа мать еще в силе. И еду подает и разговаривать успевает.
— Где ты все пропадаешь, мой Хасан? Я уж и спрашивать у Османа перестала. Наплевал на старых друзей, а?
93
Тархана — род похлебки из муки и простокваши.
94
Булгур —
— Что вы, тетушка! Просто не по себе как-то было.
— С твоей матерью недавно разговаривала. Душа у нее за тебя изболелась. А ведь она уже в годах. Ты уж ее не огорчай!
— Нет, тетушка, зачем же?
— А про поле-то ты не сказал ей…
— Разве она знает?
— А как же! Все знает, только виду не подает.
Вот оно что! Хасан в растерянности даже ложку опустил.
— Матушка моя бедная, втихомолку мучилась.
— Материнское сердце всегда за дите печалится, — вздохнула женщина.
Покончив с едой, Осман стряхнул крошки с рук на скатерть.
— Дурная примета, — неодобрительно сказала мать, — бедно жить будем.
— Ничего! — засмеялся он. — Мы и так не богачи.
Выехали в поле. Волы тяжело ступали по мягкой земле. Сердер Осман предложил Хасану обойти новый участок — он хорошо знал его.
— Это земля особая, — объяснял он. — Тут нужно глубоко пахать. Вспашешь мелко — не взойдет зерно! Будешь потом ладони лизать.
Шаг за шагом обошли все поле.
— Больно велико, — засомневался Хасан. — Справлюсь ли?
— Эх, ты! Другого такого в Караахметли не найдешь! Сейчас помучаешься — после молотьбы веселиться будешь.
— Помоги аллах!
Присели покурить на краю зеленого луга, где паслись коровы.
— Что ж, — сказал, наконец, Хасан, — начнем, помолившись аллаху?
— Желаю удачи.
— Уходишь?
— Надо идти. Дела.
Сердер Осман ушел, Хасан принялся пахать. Напевая песню, прокладывал одну борозду за другой, веселый, бодрый, — совсем тот Хасан, каким все его знали раньше.
Крестьяне с других полей посматривали на него и тоже радостно усмехались.
Солнце жгло все сильнее. К обеду пахарь притомился. Присел на краю поля под деревом, заглянул в бадью — еще немножко осталось воды: во время работы он время от времени плескал себе на грудь пригоршню-другую. Достав из узелка сладкую лепешку, сложил пополам, откусил добрый кусок. Хороша лепешка!
Он здорово проголодался. Быстро покончил с лепешкой, запил водой.
На четвертый день поле было уже наполовину вспахано. Хасан остановился перевести дух. Кто-то шел к нему по пашне. Сердер Осман, наверно. Хасан всмотрелся повнимательнее…
К нему приближался Мастан. «О господи! Уж не Алие ли что сказала?» Мастан подошел, остановился. Лицо вспотевшее, красное, но спокойное — не поймешь, с чем пришел.
— Селямюналейкюм!
— Алейкюмселям!
Мастан, кряхтя, уселся в тени под деревом. Похлопал ладонью по земле, приглашая:
— И ты садись!
— Благодарствую.
— Пришел с тобой поговорить.
— О чем?
— Не перебивай меня. Сначала слушай!
— Слушаю.
— Даю тебе тысячу, если уедешь отсюда.