Турецкая романтическая повесть

Кемаль Яшар

Опять застонал староста, заохал:

— Не видать нам от них добра. Лучше здесь умереть в честном бою, чем там — позорной смертью.

Облетела всю деревню недобрая весть. Притих народ, пригорюнился. Ни смеха не слышно, ни разговору. И к работе ни у кого душа не лежит. Люди, как тени, по дворам без дела слоняются, по домам отсиживаются. Однако, как огонек под золой, теплилась еще в людях надежда, что староста им другого агу подберет. Я же все от командира письма ждал и поедом себя ел: уж не перепутал ли адрес случаем?

Как-то раз надумала Джемо на охоту меня снарядить, думы тяжкие мои разогнать, и

сама со мной собралась.

Вот идем с ней по лесу, Джемо рта не закрывает, верещит без умолку. Что ни увидит: птицу, зверя, камень, источник, — на все у нее сказка готова, да так складно выходит, заслушаешься. Все больше про разлуку сказки сказывала: две птички не могут соединиться или два цветочка, а разлучают их или серый камень, или цепкий куст.

— Вот видишь, на ветке две птички сидят? Они всегда парой летают, не разлучаются. А были они когда-то шейховой дочкой и пастухом и любили друг друга крепко. Шейх был жадный, на деньги падкий. Попросил пастух за себя его дочку. Шейх и говорит: «Ты нищий раб. С какой стати мне за тебя дочку отдавать?» После подумал и притворился, что согласен. «Встань на вершину горы и птицей вниз слети. Коли слетишь — отдам за тебя дочь». А сам замыслил с пастухом поскорей разделаться. Пастух ему и отвечает: «Я-то слечу, но тебе меня больше не видать. И с дочкой своей простись». Не простой это был пастух, а всевышнего любимый раб. Молитву сотворил, встрепенулся, птицей обернулся и полетел вниз. Увидела девушка, что возлюбленный ее летит, и сама стала небо молить: «О всевышний! Заклинаю тебя могилой Хусейна [39] , не разлучай нас с любимым, сделай и меня птицей». Только промолвила это, как сделалась птицей. И стали они летать вместе, а детки их и поныне парами летают.

39

Могила Хусейна — святыня шиитов в городе Кербела, на территории нынешнего Ирака, где, по преданию, похоронен Хусейн, сын первого шиитского имама Али, павший от рук убийц.

Говорит она, а у меня перед глазами Сенем оживает. Открылась старая рана, заныло мое сердце. Джемо встрепенулась.

— Что с тобой, курбан? Отчего глаза затуманились?

— Да так, — говорю. — Вспомнил про тех, кто в пропасть кинулся, а птицей так и не стал.

— Да, таких у нас много. Вот и мама Кеви, тоже птицей хотела стать, да не стала. Больно тосковала она, когда Джано-бабо воевать уехал, а его все нет и нет. Так и погибла, не дождавшись его. Пойдем, я покажу тебе, где она погибла.

Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.

— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.

— А ты откуда знаешь, что бросилась?

— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут.

Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.

— Ну, что видишь, курбан?

— А что там должно быть?

— А не примечаешь, вода красная, что коралл?

— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.

Потемнели глаза у Джемо.

— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?

— Нет,

откуда мне знать?

— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я, — говорит, — этого не видал, но знаю точно, будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».

Вздохнула Джемо.

— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.

Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.

— Что же тебе присоветовала мама Кеви?

Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.

— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.

Засмеялся я.

— Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!

Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.

— От твоих поцелуев тело только желтеет!

Потом опять задумалась.

— А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».

— На груди, говоришь?

— Ну, да!

— Что-то я не пойму. На какой груди?

— А вот смотри!

Спустилась она к омуту.

— Повернись спиной! — кричит.

Повернулся я.

— Считай до сотни, а потом ищи меня!

Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу — в воду вошла…

— Девяносто девять, сто!

Оглянулся назад — нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде — в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю — никого. Позвал ее тихонько:

— Джемо!

Только эхо в горах мне ответило.

Стал кликать громче:

— Хей, Джемо!

И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!»

Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде — ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать.

Тут уж я взревел:

— Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!

Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:

— Джемо-о-о! Джемо-о-о!

Рубаха от пота взмокла.

Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун, — ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!

Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.

— Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?