Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
Солнце пекло вовсю. Легкий прохладный ветерок, пробегавший по полю, внезапно утих. Огромная долина замерла, ни один колос не шелохнется…
С тех пор нет-нет да и встретится Хасану Алие. Перекинется с ним приветливым словом — и у обоих на сердце радостнее становится. Потом им труднее стало видеться. Мастан запретил дочери уходить из дому, словно почуял недоброе. Всякий раз, когда она отправлялась в горы, он становился сам не свой. Однажды спросил в упор:
— Скажи-ка, где это ты
Алие промолчала, потупив голову. Страшнее всего было ему это молчание. Распалившись, он накричал на нее, но ничего не добился.
— Так. Гуляю… — вот и все, что она ему ответила.
— Она гуляет! — гремел отец. — Что девчонке одной делить в горах? О чем твоя голова думает?
— Да что плохого в том, что я туда хожу? Зверей там нет.
— Ты меня слушай! Не зверей, а людей — вот кого нужно бояться. Они хуже зверя, хуже шайтана!
— Мне скучно сидеть дома.
— Поедем со мной в касабу?
— А потом что делать?
Мастан долго ахал и охал. Его дочь перечит ему, дерзит. Слыхано ли это! Однако доводить дело до большого скандала он не решился. Ссоры у них в семье кончались всегда одинаково. Он, когда сердился, уходил из дому и дня два не показывался домашним на глаза. Потом возвращался, и примирение наступало само собой.
— Мать, собери поесть, — говорил Мастан жене.
Постепенно, слово за слово, все становилось на свое место.
Но теперь тревога не оставляла его даже ночью. Он вдруг вскакивал с постели и брел сам не зная куда.
— Тронулся, — перешептывались крестьяне. — Совсем тронулся Мастан.
Встречаясь с ним на улице, каждый внимательно смотрел на него. Не мутные ли у него глаза? Не пора ли ему в сумасшедший дом? Ведь случись такое — вся деревня возликовала бы.
— Скоро подохнет, — сообщал в кофейне Сердер Осман.
— У него семья, не греши, — отвечали ему.
— И у нас семьи, — махал в ответ рукой Сердер Осман, — а кто нас жалеет?
— А по мне так хуже будет, если он рехнется, — заявил Хасан из семьи Окюзлеров.
— Это почему же?
— А вот послушай. Он и в своем уме когда, слушать нас не хочет, за людей не считает. А коль свихнется, еще хуже будет.
— Полоумного, — возразил староста Керим, — не оставят в деревне. Сразу на него бумагу — и конец.
— Повесят? — с замиранием сердца спросил Марамыт.
— Нет, зачем?.. Составят бумагу — и в сумасшедший дом, к таким же, как он.
— Эх, — вздохнул Рыжий Осман, — как было бы спокойно! Ни тебе конфискации, ни ипотеки.
— Жена, дочь у него останутся, — размышлял вслух Салих. — Свалятся они нам на голову.
— С бабами еще труднее будет, — глубокомысленно заключил Хотунлу.
— Да что с вами? — попытался образумить людей Хасан. — Очнитесь! Кто это вам сказал, что Мастан свихнулся?
— Я сказал, — отвечал Рыжий Осман. — Нормальный человек не станет гулять среди ночи по улице.
— Слыхал
— Хотунлу правду говорит, — поддержал Салих, — по всему видно, что в него шайтан вселился.
— А в касабе рассказывали, — продолжал Хотунлу, — как в прошлом году один такой заколдованный бродил-бродил месяца два, а потом взял да и утопился.
— А не врешь?
— Клянусь верой! Османсали это говорил. Тот, что кофейню арендует у Геика Хаджи.
— Этот зря болтать не станет, — подтвердил Салих.
Хасан молчал.
Открылась дверь. Вошел Мастан.
Хотунлу, а за ним Хаджи, Салих и староста Керим юркнули в дверь — от греха подальше. На Мастане лица не было — почерневший, осунувшийся, он действительно походил на безумного. Поздоровался, сел. Ответили ему холодно. Только хозяин кофейни Муса держался как ни в чем не бывало. Подбежал, долго тер стол полотенцем.
— Налей-ка чайку, Муса, если горячий, — попросил Мастан.
— Сию секундочку! — отвечал тот. — У меня холодного не бывает.
Не замечая презрительных взглядов, он направился к плите. Достал с верхней полки стакан с позолоченной каймой, налил доверху, принес Мастану. Тот в ожидании хлопал по столу ладонью — ловил муху…
Больше всего на свете Мастан любил лошадей. Был у него даже породистый жеребец — хозяин души в нем не чаял.
— Уж если заводить коня, — говаривал Мастан, — так такого, как мой вороной. Он происходит от знаменитого жеребца самого Нуреттина-паши.
Действительно, конь был хорош. Без всякой дороги чутьем узнавал путь. Стройный, высекающий копытами искры из камня, он словно сошел со страниц старинной сказки. Во всем Кесикбеле не было лошади умнее и изящней его. Но он был с норовом. Шум машины приводил его в ярость. Как заслышит рев мотора — седок мешком летит на землю. Словно понимал конь, что машина отняла у него превосходство, и потому ненавидел ее.
В последнее время за вороным ходил Ахмед, по прозвищу Дружок. Во всей деревне у Мастана только и было близких людей, что этот Дружок и хозяин кофейни Муса. Дружка он облагодетельствовал — взял к себе и дал ему работу. Зато тот и предан был Мастану, как собака.
Несколько раз в год Ахмед ездил в соседние касабы. Правда, важных дел ему не доверяли: он был забывчив. Накажи ему хоть сто раз, из двух поручений одно непременно забудет. К примеру, скажет ему Мастан: «Привези из касабы гвоздей», — и достаточно. Если же кто-нибудь попросит купить ему заодно и топор, приедет Ахмед или без топора, или без гвоздей.
С того дня, как Мастан впервые разрешил ему сесть на вороного, он заважничал. Если отправляется куда-нибудь, непременно несколько раз, красуясь, проедет по деревне туда и сюда. Крестьяне подзадоривают его, притворно ахают: