Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
— Молодец, Дружок! Настоящий Чакыджи [81] .
Лицо Ахмеда покрывается густым румянцем, и он птицей пролетает по деревне.
С утра отправился Ахмед в Гюней за врачом для Мастана. К вечеру должен был вернуться. Стемнело, а его все нет. Мастан уже начал ворчать:
— Уснул в дороге, что ли!
— Взрослый человек, не ребенок, — успокаивала его жена. — Управится и приедет.
— Взрослый, да беспечный! — раздражался Мастан еще больше. — Завалился
81
Чакыджи — герой народных легенд, предводитель крестьянского восстания.
— Нет, он спать не будет, — возражала женщина. — Знает, что здесь больной ждет.
— Пузырь у него вместо сердца. Мир будет рушиться, ему все нипочем. Я сам виноват. Нашел кого послать, будто нормальных людей нет.
— Должно быть, что-то его задержало.
— Разбойники напали?
— Может, доктора не смог найти.
— В каждой касабе докторов полно! Не один, так другой. На одном Аптуллах-бее свет клином не сошелся.
— Мало ли что, — вздохнула женщина. — Откуда ты можешь знать?
Мастан сыпал проклятиями.
На другой день, едва открыв глаза, Мастан первым делом справился об Ахмеде. Тот еще не приезжал.
— Ну, пусть только приедет! — пригрозил Мастан, обматывая талию шерстяным кушаком. — Уж я с сукиным сыном поговорю…
Одевшись, он вышел из дому и долго стоял как вкопанный, глядя на дорогу, ждал, не услышит ли отдаленного топота копыт. Подождал, подождал, потом, бормоча что-то себе под нос, отправился в кофейню.
Ахмед вернулся лишь после обеда — пешком, без лошади. Весь в поту, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами он прошел мимо кофейни. Мастан постучал в окно. Ахмед не слышал. Тогда Мастан послал за ним Мусу. Тот вылетел из кофейни, как стрела из лука, не заставляя хозяина дважды повторить приказание.
— Дружок, Дружо-ок! — заорал он Ахмеду вслед. — Хозяин тебя зовет!
Ахмед обернулся, перевел дыхание, увидел в окне Мастана и неверными шажками засеменил к кофейне.
— Где ты пропадал? — грозно встретил его хозяин. — В пору было на розыск посылать!
Ахмед мешком опустился на первый попавшийся стул — никак не мог отдышаться. Молча стянул с головы потрепанную кепку, расстегнул минтан. Рубаха его была темной от пота.
— Не спрашивай, мой ага, — выдавил он.
— А конь где?
— Сейчас все расскажу… Беда свалилась на нашу голову. Пропала лошадь, ага.
Мастан подскочил как ужаленный. Занес кулак над головой Ахмеда.
— Что ты наделал, подлец?! Это же какой конь — от племенного жеребца! Негодяй, сукин ты сын!
— Помер вороной…
Мастан как подкошенный повалился на стул.
— Ох, ох! Позор тому, кто доверяет дело дураку!
— Я ни при чем. Это хозяин постоялого двора виноват.
— Хозяин? Он мне заплатит, этот ублюдок! —
— Приехал я в Гюней. Привязал лошадь на постоялом дворе у Геврека.
— Что дальше?
— Ну, ясное дело, привязал его за узду, стреножил. И за шею еще привязал, чтобы не сорвался, если какая-нибудь кобыла во дворе окажется.
— Так ты его удушил?!
— Нет! Ты слушай!
— Что слушать? Моя вина! Доверил тебе лошадь.
— Привязал я вороного. Мне нужно идти к врачу. Буду, говорю, скоро. Ну вот, возвращаюсь на постоялый двор. Геврек смотрит на меня… Странно так смотрит. Я ему: что с тобой? — а он молчит. Тут я сразу и подумал, что с конем неладно… Выбегаю во двор — в крови лежит.
— Что случилось?
— Кобыла зашла во двор. Вороной взбесился. Порвал узду, путы, веревку на шее. Никто его не мог удержать. Геврек сколько лет около лошадей, и то не смог. Живет у него хромой монах, гяур. Так вот этот монах взял и ухнул вороного колуном. Помер конь.
— Хромого заставлю заплатить!
— На мне вины нет.
Мастан уже понял это.
— Редкостный был конь, — повторял он горестно. — К чужим ни за что не шел. А порода какая — от жеребца самого Нуреттина-паши! Птица, а не конь!
Ахмед любил вороного еще больше, чем Мастан.
— Нет греха на моей душе, — бормотал он. — Клянусь аллахом, он был для меня дороже сына.
— Эх, какой был конь! — сокрушался Мастан. — Племенной! А где же доктор? — спохватился он наконец.
— Завтра приедет, сегодня у него дела.
— Я его тоже по делу зову!
— Там убили одного. В Верхнем Армутлу следствие идет.
— Приспичило им! Нашли время человека убивать, когда я заболел!
Крестьяне, услыхав о гибели вороного, подсели поближе.
— Я его ржанье за сто метров узнавал, — сокрушенно вздыхал Муса. — Даже копытами цокал по-своему, душа моя! Знатный был конь, паша среди коней.
— Верно, паша среди коней, — кивал Мастан. — отпрыск жеребца самого паши! Кому, как не ему быть пашой среди коней!
— Больно пуглив был, — вставил Хотунлу.
— Потому что породистый, понял? Не чета вашим полудохлым клячам. Им все равно! А этот чуял, когда лист мимо пролетит. Я бы его на десять человек не променял. Он лучше меня понимал, кто мой враг, а кто друг. От смерти меня спас. Никогда не забуду!
— Что ты говоришь? — удивился Хотунлу.
— А как же! Поехал я как-то на озеро уток стрелять. Утки далеко сели. Начал я подъезжать к ним тихонько. Вдруг стал вороной как вкопанный. Порази его аллах — с места не тронется, что значит порода! А оказалось, впереди прямо перед конем яма глубокая. Крестьяне потом рассказали. Никогда я этот случай не забуду.
— Эх, — вздыхал Ахмед, — словно ребенка своего лишился! Даю, бывало, ему овес, а он ржет. Я его по ржанью, как человека, понимал.