Турецкая романтическая повесть
Шрифт:
Сердер Осман промолчал. Доктор побрызгал на рану из какой-то бутылки: жидкость вспенилась, зашипела.
— Пить… — простонал Ибрагим Салих.
— Дайте ему воды, — распорядился доктор.
— Нельзя — помрет же! — удивился Сердер Осман. Он был уверен в своей правоте.
Однако выразительный взгляд доктора привел парня в замешательство.
— Вам видней, конечно, — забормотал он. — Да только у нас…
— Помолчи пока, — перебил его доктор.
В сопровождении сторожа явился прокурор.
— Кто привез раненого?
— Мы, — ответил Сердер Осман.
— Из
— Караахметли.
— Это Кайран, что ли? Или я ошибаюсь?
— Да нет же, Караахметли.
— Кто в него стрелял?
В этот момент вернулся Хасан, которого посылали за водой.
— Неизвестно, господин прокурор.
— Кто был при этом?
— Никто. Мы услыхали выстрелы и прибежали. Вот и все.
— И никаких следов не осталось? Кто в тебя стрелял? — наклонился прокурор к раненому.
В ответ послышался стон.
— Займитесь им, — повернулся прокурор к доктору. — Показания потом снимем.
Ибрагима положили на стол. Доктор велел раздеть его и разрезал ножницами минтан.
— Приготовьте шприц. Дайте пинцет…
Двумя ватными тампонами он очистил рану. Потом подошел санитар, велел поднять Ибрагиму рубаху и сделал ему укол.
Какой крестьянин по доброй воле согласится быть свидетелем на суде, да еще в страдную пору? Судье ведь нет дела, жатва у крестьян или молотьба, — знай вызывает в город всех подряд. Поэтому и появилась в деревне поговорка: «Если у тебя много денег — иди в поручители, а если много времени — в свидетели».
Оказавшись без свидетелей, Ибрагим сослался на несчастный случай. Как прокурор ни бился с ним, слышал одно:
— Я сам в себя выстрелил, нечаянно получилось…
Через пятнадцать дней с перевязанной рукой Ибрагим вернулся в деревню. К тому времени большинство крестьян обмолотили половину урожая.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Плохо приходится караахметлийцу, когда наступает жара. Все выгорает. Не остается ни одной зеленой былинки даже на лугах, багровеет крона сосен. Грушевые деревья стоят жалкие, общипанные.
Воздух раскаляется — дышать нечем. Это уже не привычная Караахметлийская долина, а сущее пекло, царство красного яростного огня, от которого гибнет все живое. Кувшин воды на голову выльешь, а через секунду волосы сухие, как солома. А подует ветер — еще страшнее. Лицо как будто обжигает огненное дыхание ада. Люди бредут к родникам, в тень деревьев, и падают там на землю в изнеможении. Долина погружается в забытье. Лежит желтая, как больной в лихорадке. Только два дерева возле родника — тута да седая верба — по-прежнему зеленеют, потому что корни их омываются родниковой водой. Чуть не половина деревни собирается в такие дни под
В народе эту пору прозвали «огненной молотилкой». Первый ее вестник — пыльный вихрь. Он рождается в лощине между деревнями Гюллю и Узерлик. Его зовут здесь «вражьим вихрем». Подхватывая и крутя все, что попадается на пути — хвою, листья, солому, — ломая ветки деревьев, он бешено мчится по лощине.
Вырвавшись на простор, он достигает предельной мощи. До самого моста в Пашалар продолжает он свою неистовую пляску. Но у моста его будто косой подкашивают. Он вдруг бессильно оседает, словно загнанный скакун. Не одолеть ему моста. Ложится безумец в русло реки, как в постель, и успокаивается.
Рождается «вражий вихрь» в июне, между десятым и двадцатым числами. Ни разу еще не случалось, чтобы он нарушил этот срок. А через десять дней после его нашествия вся долина уже грязно-желтого цвета, как детский понос. Крестьянину этот ветер всю душу выматывает. После него не то что работать — рукой пошевелить силы нету. Поэтому каждый спешит закончить обмолот до появления «вражьего вихря». Да не всегда это удается, порой зерно наливается позже, чем надо… Тогда жди беды.
В этот год к первому июня повсюду на токах уже лежали груды обмолоченной соломы. Чтобы перевеять хлеб, ждали только ровного, сильного ветерка. Лишь он поможет отделить зерно от половы. Подует он — на токах сразу закипит работа. Солому в одни мешки, зерно — в другие.
Уже наступило четвертое число, а сонный воздух все не шевелился. С ума сойти можно, пока ждешь этого ветра, стоишь с вилами в руках и ждешь. Колыхнулась какая-нибудь веточка, зашелестел листок — ты с надеждой поднимаешь голову. Хватаешь горсть зерна, бросаешь в воздух — опять мякина падает вместе с зерном. С ума сойти можно! День ждешь, другой, третий… Наконец в бессильной ярости начинаешь посылать небу проклятья.
На пятый день из-за горы выползли два крошечных облачка. Люди обрадовались.
— Должны ветер принести. А, душа моя?
— Верно говоришь, дорогой. Только бы дождя не принесли.
— Упаси аллах, упаси аллах!
После полудня облака сгустились. Подул легкий ветерок, однако не такой еще, чтобы можно было веять зерно.
— К завтрашнему дню окрепнет, — надеялись крестьяне.
Ветерок действительно окреп, и даже скорее, чем ожидали. Опять крестьянин в тревоге — не было бы дождя раньше времени.
К вечеру ветер набрал нужную силу. Можно было приниматься за работу. На радостях люди забыли о самом дожде. А он был уже не за горами.
Если бы не ночь, успели бы управиться. Но что сделаешь впотьмах? Небо сплошь заволокло тучами. Не то зерно будет после дождя! А если дождь затянется, совсем дело плохо! Половину урожая водой смоет, половина потом погниет.
Спасать надо урожай, ох, успеть бы только! В лихорадочной спешке люди ссыпали зерно в мешки и тащили их домой, под крышу. Работка не из легких!
— О аллах милосердный!
Торопливо швыряя зерно лопатой, Сердер Осман то и дело поглядывал на потемневшее небо в надежде отыскать там хоть одну звездочку. Ни одной, всюду черным-черно.