Туркестанские повести
Шрифт:
— Эй, уртак, куда же ты? — крикнул бригадир. — Мала-мала кушать надо. Пойдем в кибитку.
Рядом с домом бригадира новенькая юрта стоит. Как игрушечка. Сверху серым войлоком обтянута, а изнутри белым. Разные там лонжероны да нервюры — подпорки, одним словом, резьбой разукрашены. Приемник, электричество и всякие другие блага цивилизации. Я снял сапоги и сел, поджав под себя ноги: с обычаями надо считаться.
Да, сижу, как хивинский хан, на ковре, только слуг что-то не видно. Едва успел об этом подумать, как вошел хозяин с большим
— Мой, — говорит, — руки, уртак.
Я сполоснул, вытер чистым рушником. Хозяин взял два одеяла, четыре подушки, взбил их и сказал:
— Отдыхай пока, уртак.
Тут меня одолело сомнение: не во сне ли я? Ущипнул себя за тощий живот. Больно. Значит, не сплю. Значит, никакой я не хан, а просто голодный шоферюга. Вообще-то мне бы ни к чему омовение из золотого кувшина и весь этот почет. Пожрать бы… Растянулся и жду, слюни глотаю.
— Чой, уртак! — Бригадир расстелил скатерть — дастархан по-ихнему, поставил фарфоровый чайник на полведра и пиалушку с наперсток.
Что ж, думаю, пока бригадир ушел, я их штук сорок опрокину. Если больше ничего нет, хоть чаем распарю ссохшиеся внутренности. И начал глотать. Да много-то разве проглотишь, коли в чайнике злющий кипяток? Осечка вышла.
А хозяин снова с подносом:
— Уртак, горячие лепешки!
Наконец-то, злюсь, догадался байбак. Теперь одним хлебом, как Иисус Христос, и то сыт буду. Ем, аж за скулами трещит. Чайком запиваю поостывшим. Лепешки две умолотил, гляжу — опять бригадир:
— Помидоры, уртак!
Накинулся на салат. Кажется, уже сыт: живот припух. Только успел рубаху опустить — в юрту ввалились шестеро, один больше другого. И тут я догадался: пришли гости, начнется пиршество, а мне лепешки под дых подпирают…
Гости разговаривают на своем языке, но кое-что и я понимаю: нон — хлеб, гушт — мясо, виноси — вино… Ага, думаю, вино! Может, лепешки-то осядут, перегорят, если хлебнуть винца пиалушки три. Стал ждать, когда придет хозяин. А вот и он, притащил ящик водки и ни одной бутылки вина.
Выпили по чарочке. Я ведь раньше-то сроду водку не пил, ну и загорелось внутри, ноги стали как ватные. Потом принесли шурпу — суп местный. Навар в три пальца. Ложку поставишь в касу — торчком стоит… И так я пожалел, что хлеба по горло натрескался, аж обидно стало.
— Ешь, — угощает бригадир.
Я мотаю головой: не бурдюк же у меня вместо желудка. А кто-то из гостей возьми да и скажи хозяину:
— Русские без водки ни первое, ни второе, ни третье не едят. Сам был у них в гостях, знаю…
Под первое и второе — куда ни шло, а вот как с компотом или киселем водку хлебают, убей, не представляю.
— Пей, уртак, — снова потчует меня бригадир, — и шурпу кушай.
Внутри вроде бы все рассосалось. Я выпил еще и стал есть, проклиная себя за жадность. И зачем надо было чаем наливаться, лепешками напихиваться? Сейчас бы за милое удовольствие шурпу уплетал, а то сиди
Но не тут-то было. Принесли плов. Поднос в полкузова. На рисовом кургане возвышается бараний мосол с мою голову. Из-за этой пирамиды соседей не вижу: до того высока! Плов щекотал ноздри, дразнил глаза. Подали бы мне его сейчас… А тогда, сами понимаете, под завязку накачали. Я пришел в ужас: опять надо пить и есть! Лучше бы я со своим поджарым животом дезертировал из колхоза в роту, чем вот так обжираться.
То ли от спиртного, то ли от еды, но я совсем посоловел. Однако слышу:
— Пей, уртак, и ешь плов.
Выпил, Щепотки две съел — руками у них едят, без ложек — и чувствую языком, что вот-вот наступит моя смерть — до коренных зубов набрался…
— Хватит, — говорю.
А тому гостю, что с каким-то русским водку хлестал под третье блюдо, показалось, что я сказал «рахмат». Рахмат — спасибо по-ихнему. А спасибо можно понимать и как знак похвалы за вкусное блюдо: нравится, мол, и ем с удовольствием. Он так и понял, потому что взял на ладонь остатки плова — а ладонь у него чуть поменьше совковой лопаты — и затолкал мне в рот. Это у них высший знак уважения гостя. Внутри у меня что-то екнуло и оборвалось. «Вот он, смертный час», — мелькнуло в голове. Я посмотрел на живот, не лопнул ли. Нет, не лопнул, но звенел, как эстрадный барабан. И в это самое время двое других соседей засунули в мой рот тот самый мосол, что венчал рисовый курган… До сих пор удивляюсь: как им удалось это сделать? Может, от чая рот распарился и стал как резиновый?..
Глаза мои остекленели. Слезы текут на мосолыжку, торчащую изо рта. Дыхание перехватило. Сейчас кондрашка хватит, и конец. Выручила солдатская смекалка: вспомнил, что ведь и носом дышать можно…
Вот так-то, братцы, я побывал в гостях. Недаром те края называются «Берса кельмес» — «Пойдешь — не вернешься».
Вокруг нас уже давно собралась почти вся батарея, и ребята умирали со смеху.
— А как же ты кость-то вытащил?
— Выскочил из юрты — и к машине. Там автоматическая лебедка была у меня. Зацепил ею за мосол и вытащил. Тем и спасся.
Саша потушил окурок и под громкий хохот пошел в казарму.
Глава пятнадцатая
Отхлопотал декабрь. Бегут, мелькают короткие дни пустынной зимы, а жизнь в гарнизоне по-прежнему строга и размеренна. Теперь никто не считает нас новичками-призывничками, называют солдатами первого года службы и требуют отдачи в полную меру: обязан — делай, ленишься — подстегнут, не хочешь — заставят…
Мы сидим и слушаем Мартынова — командира дивизиона. И Тарусов слушает, наш батарейный.